НѢЧТО О "РУССКОМЪ ВѢСТНИКѢ". (Библіотека для чт., 1863, іюль).    Съ изумленіемъ и великимъ вниманіемъ всѣ слѣдятъ въ настоящее время за "Русскимъ Вѣстникомъ" и "его изданіями" (какъ онъ обыкновенно выражается); громко раздается его рѣшительный голосъ; каждое слово его не минуетъ своей дѣти, каждое мнѣніе получаетъ вѣсъ, какого онъ желаетъ, иногда, можетъ быть, и больше, чѣмъ онъ желаетъ.    Пріятно видѣть успѣхи публичнаго слова въ Россіи; отрадно наблюдать авторитетъ, возникшій силою печати и свободно господствующій надъ умами. Но есть одно обстоятельство, которое мѣшаетъ намъ предаваться удовольствію этого созерцанія. Въ самомъ дѣлѣ, каждому, конечно, желательно составить себѣ совершенно опредѣленное понятіе объ этой блистательной дѣятельности; каждый желалъ бы ясно видѣть принципы, которымъ она слѣдуетъ, твердыя основы ея сужденій, руководящую нить ея рѣшеній и приговоровъ, и что же? Въ "Русскомъ Вѣстникѣ" существуетъ какая-то неясность, какая-то темная полоска, мѣшающая составить о немъ вполнѣ твердое и отчетливое понятіе. По видимому, дѣло идетъ какъ нельзя лучше. Стоитъ только прислушаться къ рѣчи "Русскаго Вѣстника", чтобы ощутить спокойствіе и довольство. Какая отчетливость выраженій! какая рѣшительность и ясность сужденій! какая не мигающая прямота и положительность! Но все это только по видимому, только на первыя минуты. Попробуйте составить изъ этого нѣчто цѣлое; попробуйте отыскать во всемъ этомъ руководящую нить, и вы увидите, что эта нить, какъ заколдованный кладъ, ни за что не дается вамъ въ руки.    Чтобы не упрекнули насъ въ придирчивости, или въ пристрастіи, мы сошлемся на фактъ весьма многознаменательный и недавно заявленный. Извѣстно всѣмъ, что "Русскій Вѣстникъ" обыкновенно упрекаютъ въ нѣкоторой перемѣнѣ мнѣній. Перемѣна мнѣній не всегда бываетъ дурнымъ признакомъ; ибо, какъ недавно справедливо замѣтила "Современная Лѣтопись", человѣку свойственно заблуждаться и, слѣдовательно, похвально, если онъ, наконецъ, бросаетъ ложныя дороги и выходитъ на путь истины. Какъ бы то ни было, но только тысячекратно было сказано и повторено, что "Русскій Вѣстникъ" измѣнилъ свои убѣжденія. Таково было общее, господствующее мнѣніе. Ни разу "Русскій Вѣстникъ" ничѣмъ не отвѣчалъ на эти упреки и не дѣлалъ ничего, чтобы измѣнить составившееся объ немъ мнѣніе. Что же вдругъ оказывается? Недавно "День" слегка намекнулъ на измѣнчивость "Русскаго Вѣстника". "Современная Лѣтопись", столь искренно желающая измѣненія людей въ лучшему, отвѣчала на это "Дню", что "Русскій Вѣстникъ" и не думалъ въ чемъ нибудь измѣняться, что перемѣна въ немъ есть злоумышленная выдумка петербургскихъ газетъ, и что "День", вѣроятно, по крайнему своему легкомыслію повѣрилъ этой выдумкѣ.    И больше ничего, -- въ этомъ-то все и дѣло. Больше ничего не прибавлено, такъ что слѣдуетъ вѣрить на-слово и легкомыслію "Дня", и злоумышленности петербургскихъ газетъ, и неизмѣнности "Русскаго Вѣстника". Намъ кажется, однако же, едва ли всѣ читатели окажутся столь послушными и покорными, какъ того желала бы "Современная Лѣтопись". Найдутся, можетъ быть, такіе, которые пожелаютъ углубиться въ вопросъ, и тогда ихъ взволнуетъ самое неукротимое раздумье: что же въ самомъ дѣлѣ, измѣнились или не измѣнились убѣжденія "Русскаго Вѣстника"?    Въ такомъ-то положеніи дѣло. Если убѣжденія измѣняются, это еще ничего; можно все-таки слѣдить за этимъ измѣненіемъ и судить о его причинахъ и цѣляхъ; но если невозможно даже рѣшить, измѣняются ли убѣжденія или остаются тѣ же, то читатель попадаетъ въ самое безпомощное и безотрадное положеніе: какъ же онъ будетъ въ такомъ случаѣ понимать журналъ, о которомъ идетъ дѣло?    По мѣрѣ нашихъ силъ, мы поспѣшимъ на помощь благосклонному читателю и сообщимъ ему нѣсколько нашихъ соображеній о началахъ, которыхъ держится "Русскій Вѣстникъ". Къ такой дерзкой мысли насъ побудило одно весьма благопріятствующее ей обстоятельство. Именно, недавно "Русскій Вѣстникъ" (см. No 5) высказалъ нѣсколько совершенно общихъ и отвлеченныхъ мнѣній; съ свойственною ему внушительностію онъ сталъ дѣлать самыя элементарныя, основныя наставленія и нравоученія; въ самомъ дѣлѣ, онъ избралъ для своихъ наставленій такой предметъ: какъ слѣдуетъ вести себя, чтобы стоять на твердой почвѣ и быть дѣльнымъ человѣкомъ.    Понятно, какъ много здѣсь можетъ быть пищи для любопытнаго вопроса, который насъ занимаетъ. Чтобы еще болѣе оправдать нашу смѣлость, замѣтимъ, сверхъ того, что, по какому-то счастливому случаю, наставленія "Русскаго Вѣстника" получили на этотъ разъ характеръ необыкновенной откровенности и, такъ сказать, развязности. Они произносились, очевидно, съ чувствомъ такой полной самоувѣренности, что тутъ не было уже и мѣста для какихъ нибудь осторожныхъ недомолвокъ или околичностей. Что было на умѣ, то и высказалось свободно и непринужденно.    И такъ, въ полной увѣренности, что читатель слѣдитъ за нами и вполнѣ заинтересованъ, приступимъ къ дѣлу. Начнемъ по порядку. Начать намъ приходится съ предмета самаго отвлеченнаго, самаго тяжелаго и туманнаго, именно съ философіи. Но, дѣлать нечего. Извѣстно, что философія всегда составляла маленькую слабость "Русскаго Вѣстника"; онъ никогда не упускаетъ случая поговорить объ ней; глубокомысленно умалчивая о многомъ множествѣ другихъ литературныхъ явленій, онъ всего чаще отзывается именно на толки о философскихъ предметахъ.    Вотъ и теперь онъ воспользовался случаемъ поговорить о философіи. Что же такое онъ говоритъ? Ему сильно не нравится, что нашлись у насъ люди, которые " причисляютъ себя къ послѣдователямъ гегелевской философіи". Причина же этого неудовольствія состоитъ въ томъ, что эта гегелевская философія "давно умерла, похоронена и всѣми забыта".    "Не печальное ли это явленіе?" -- горестно восклицаетъ онъ.-- "Люди занимаются сами не зная чѣмъ, сами не зная зачѣмъ. Богъ знаетъ какимъ образомъ вдругъ возникаютъ у насъ разныя направленія, ученія, школы, партіи. Какія дѣйствительныя причины могли бы возбудить у насъ въ человѣкѣ потребность, не вымышленную, а серіозную, заниматься гегелевскою философіею, и что значатъ эти занятія ни чѣмъ ни вызываемыя, ни чѣмъ не поддерживаемыя, ни къ чему не клонящіяся, ни къ чему не ведущія? Съ какими преданіями они связываются, къ чему они примыкаютъ, на чемъ стоятъ?"    Вникнемъ, достолюбезный читатель, въ сію наставительную рѣчь. Понять ее вовсе не такъ легко, какъ кажется съ перваго взгляда; мы думаемъ даже, что ея невозможно понять ни съ какой изъ тѣхъ точекъ зрѣнія, съ которыхъ мы обыкновенно судимъ о человѣческихъ дѣлахъ. Положимъ, на самомъ дѣлѣ, что философія Гегеля умерла и погребена, что она была и нѣтъ ея. Невозможнаго тутъ ничего нѣтъ, ибо все на свѣтѣ тлѣнно и преходяще. Но все, что прошло и миновало, все, что стало исторіею и былью, можетъ и даже должно быть предметомъ занятій и изслѣдованій. Одна только философія непонятнымъ образомъ не подлежитъ этому правилу. Можно заниматься чѣмъ хотите: греческой миѳологіей, халдейской литературой, допотопными раковинами, но заниматься умершей философіей непозволительно. Философіи, очевидно, умираютъ какимъ-то особеннымъ, ужаснымъ способомъ. О другихъ умирающихъ вещахъ остается память; умершую же философію забываютъ. Другими минувшими вещами можно заниматься, и изслѣдованіе ихъ никогда не считается безполезнымъ; если же кто займется умершею философіею, то онъ будетъ заниматься самъ не зная, самъ не зная зачѣмъ; всѣ его занятія будутъ безполезными, ни къ чему не клонящимися, ни къ чему не ведущими трудами.    "Но вы придираетесь!" -- возразитъ намъ читатель.-- "Русскій Вѣстникъ" только неточно выразился. Онъ сказалъ не то, что хотѣлъ сказать. Заниматься философіею, занятія гегелевской философіею, конечно, очень дурныя выраженія. Но мысль "Русскаго Вѣстника" ясна какъ нельзя лучше. Онъ хотѣлъ сказать, что ученіе этой философіи давно опровергнуто и никто ему не слѣдуетъ и что, поэтому, странно, какимъ образомъ у насъ исповѣдуются ученія, которыя всѣмъ свѣтомъ признаны не достаточными и ложными".    Охотно соглашаемся и на такое толкованіе. Примемъ 'слова "Русскаго Вѣстника" въ этомъ смыслѣ. Въ тайкомъ случаѣ, конечно, прежде всего слѣдуетъ дознать самый фактъ, т. е. дѣйствительно ли гегелевская философія такъ умерла и похоронена, что хотя заниматься ею можно, но слѣдовать ея ученію никакъ не позволительно? Припоминая всѣ обстоятельства дѣла, можно очень легко усумниться въ этомъ фактѣ. Умерла ли эта философія, еще нельзя сказать навѣрное; а что ее хоронили, въ этомъ, конечно, нѣтъ сомнѣнія. Ее хоронили даже не одинъ, а много разъ. Похороны эти начались лѣтъ двадцать съ небольшимъ назадъ. Сперва ее похоронилъ Тренделенбургъ, потомъ ее снова похоронилъ Фейербахъ, потомъ пріѣхалъ въ Берлинъ Шеллингъ и опять сталъ хоронить ее, и т. д. Безпрестанно оказывались нужными новыя, болѣе основательныя похороны. Такимъ образомъ, не безъ основанія можно полагать, что и впередъ предстоятъ еще неоднократныя похороны той же философіи. Въ настоящее время, это даже несомнѣнно. Не будемъ говорить о берлинскомъ философскомъ обществѣ гегельянцевъ, о гегельянскихъ журналахъ, книгахъ, профессорахъ; укажемъ только на одного, на Куно Фишера. Онъ находится еще въ полномъ цвѣтѣ лѣтъ, пользуется славою блистательнѣйшаго профессора философіи въ Германіи, а между тѣмъ въ основаніе своего преподаванія и своихъ сочиненій полагаетъ логику Гегеля.    Впрочемъ, мы вовсе не думаемъ здѣсь утверждать, что эта многократно-похороненная и столь трудно-погребаемая философія цѣлешенька и здоровешенька точно также, какъ двадцать лѣтъ тому назадъ. Мы хотѣли только обратить вниманіе читателя на ея упорную живучесть, не совсѣмъ согласную съ мнѣніемъ "Русскаго Вѣстника" о коловратности и скорой тлѣнности философскихъ системъ.    По этому случаю, намъ приходитъ на мысль довольно забавный анекдотъ, котораго мы были свидѣтелями. Года два тому назадъ, намъ случилось быть здѣсь, въ Петербургѣ, на публичной лекціи философіи. Профессоръ едва успѣлъ раскланяться и сказать нѣсколько вступительныхъ словъ, какъ и объявилъ по обычаю, что гегелевская философія умерла и погребена на вѣки. Мы слушали съ любопытствомъ. Каково же было наше изумленіе, когда все, что вслѣдъ за нимъ говорилъ профессоръ, всѣ его взгляды, пріемы, выраженія -- была чистѣйшая гегелевщина! Очевидно, почтенный профессоръ, какъ "мѣщанинъ во дворянствѣ", не догадывался, что онъ говоритъ прозою, и только потому и объявилъ съ каѳедры, что проза нынче вышла изъ моды.    Вотъ въ какомъ положеніи дѣло. Похороненная философія незамѣтно, но неотразимо проникаетъ повсюду; ея языкомъ и ея формами говорятъ тѣ, кто объ ней и не слыхалъ; на ея мысляхъ и основаніяхъ опираются тѣ, кто даже прямо ее отрицаетъ.    Что же? Во всемъ этомъ мы не видимъ никакого печальнаго явленія. Какая тамъ она ни есть эта гегелевская философія, ея живучесть намъ кажется болѣе согласною съ уваженіемъ въ философіи, чѣмъ мысль о ее совершенной погибели. Извѣстно, въ самомъ дѣлѣ, что вѣдь это одна изъ знаменитѣйшихъ философій, что она еще недавно имѣла такую силу и славу, такое значеніе и распространеніе, какое очень рѣдко достается на долю философской системы. И что же? Вдругъ намъ говорятъ: оставьте ее, бросьте! Въ ней нѣтъ уже ничего живаго, одинъ прахъ и тлѣнъ! Невольно придетъ въ го лову: что же это за странная наука философія, что ее системы, даже самыя великія изъ ея системъ -- имѣютъ такое ничтожное значеніе? Стоитъ ли какого нибудь вниманія и уваженія эта наука, которая чуть ли не каждый десять лѣтъ бросаетъ все старое и начинаетъ съизнова.    Такія мысли о философіи, если вспомнитъ читатель, очень обыкновенны, и укрѣпленію этихъ мыслей въ умахъ не мало содѣйствовали различныя торжественныя похороны различныхъ философій. Поэтому насъ нѣсколько удивило, что "Русскій Вѣстникъ" также торопится хоронить и отпѣвать философскія системы. Зачѣмъ это? Откуда вдругъ такое новаторство и вольнодумство?    Впрочемъ, чего собственно хочется "Русскому Вѣстнику", рѣшить мудрено. До этого-то мы и добираемся, да кажется едва ли доберемся. Выражается онъ ясно, смыслъ выходитъ темный. Приведемъ теперь и заключительныя слова его тирады противъ гегельянцевъ, слова, очевидно, содержащія на себѣ нѣкоторую уступку.    "И дѣйствительно-ли", -- спрашиваетъ