НѢЧТО О "РУССКОМЪ ВѢСТНИКѢ".
(Библіотека для чт., 1863, іюль).
Съ изумленіемъ и великимъ вниманіемъ всѣ слѣдятъ въ настоящее время за "Русскимъ Вѣстникомъ" и "его изданіями" (какъ онъ обыкновенно выражается); громко раздается его рѣшительный голосъ; каждое слово его не минуетъ своей дѣти, каждое мнѣніе получаетъ вѣсъ, какого онъ желаетъ, иногда, можетъ быть, и больше, чѣмъ онъ желаетъ.
Пріятно видѣть успѣхи публичнаго слова въ Россіи; отрадно наблюдать авторитетъ, возникшій силою печати и свободно господствующій надъ умами. Но есть одно обстоятельство, которое мѣшаетъ намъ предаваться удовольствію этого созерцанія. Въ самомъ дѣлѣ, каждому, конечно, желательно составить себѣ совершенно опредѣленное понятіе объ этой блистательной дѣятельности; каждый желалъ бы ясно видѣть принципы, которымъ она слѣдуетъ, твердыя основы ея сужденій, руководящую нить ея рѣшеній и приговоровъ, и что же? Въ "Русскомъ Вѣстникѣ" существуетъ какая-то неясность, какая-то темная полоска, мѣшающая составить о немъ вполнѣ твердое и отчетливое понятіе. По видимому, дѣло идетъ какъ нельзя лучше. Стоитъ только прислушаться къ рѣчи "Русскаго Вѣстника", чтобы ощутить спокойствіе и довольство. Какая отчетливость выраженій! какая рѣшительность и ясность сужденій! какая не мигающая прямота и положительность! Но все это только по видимому, только на первыя минуты. Попробуйте составить изъ этого нѣчто цѣлое; попробуйте отыскать во всемъ этомъ руководящую нить, и вы увидите, что эта нить, какъ заколдованный кладъ, ни за что не дается вамъ въ руки.
Чтобы не упрекнули насъ въ придирчивости, или въ пристрастіи, мы сошлемся на фактъ весьма многознаменательный и недавно заявленный. Извѣстно всѣмъ, что "Русскій Вѣстникъ" обыкновенно упрекаютъ въ нѣкоторой перемѣнѣ мнѣній. Перемѣна мнѣній не всегда бываетъ дурнымъ признакомъ; ибо, какъ недавно справедливо замѣтила "Современная Лѣтопись", человѣку свойственно заблуждаться и, слѣдовательно, похвально, если онъ, наконецъ, бросаетъ ложныя дороги и выходитъ на путь истины. Какъ бы то ни было, но только тысячекратно было сказано и повторено, что "Русскій Вѣстникъ" измѣнилъ свои убѣжденія. Таково было общее, господствующее мнѣніе. Ни разу "Русскій Вѣстникъ" ничѣмъ не отвѣчалъ на эти упреки и не дѣлалъ ничего, чтобы измѣнить составившееся объ немъ мнѣніе. Что же вдругъ оказывается? Недавно "День" слегка намекнулъ на измѣнчивость "Русскаго Вѣстника". "Современная Лѣтопись", столь искренно желающая измѣненія людей въ лучшему, отвѣчала на это "Дню", что "Русскій Вѣстникъ" и не думалъ въ чемъ нибудь измѣняться, что перемѣна въ немъ есть злоумышленная выдумка петербургскихъ газетъ, и что "День", вѣроятно, по крайнему своему легкомыслію повѣрилъ этой выдумкѣ.
И больше ничего, -- въ этомъ-то все и дѣло. Больше ничего не прибавлено, такъ что слѣдуетъ вѣрить на-слово и легкомыслію "Дня", и злоумышленности петербургскихъ газетъ, и неизмѣнности "Русскаго Вѣстника". Намъ кажется, однако же, едва ли всѣ читатели окажутся столь послушными и покорными, какъ того желала бы "Современная Лѣтопись". Найдутся, можетъ быть, такіе, которые пожелаютъ углубиться въ вопросъ, и тогда ихъ взволнуетъ самое неукротимое раздумье: что же въ самомъ дѣлѣ, измѣнились или не измѣнились убѣжденія "Русскаго Вѣстника"?
Въ такомъ-то положеніи дѣло. Если убѣжденія измѣняются, это еще ничего; можно все-таки слѣдить за этимъ измѣненіемъ и судить о его причинахъ и цѣляхъ; но если невозможно даже рѣшить, измѣняются ли убѣжденія или остаются тѣ же, то читатель попадаетъ въ самое безпомощное и безотрадное положеніе: какъ же онъ будетъ въ такомъ случаѣ понимать журналъ, о которомъ идетъ дѣло?
По мѣрѣ нашихъ силъ, мы поспѣшимъ на помощь благосклонному читателю и сообщимъ ему нѣсколько нашихъ соображеній о началахъ, которыхъ держится "Русскій Вѣстникъ". Къ такой дерзкой мысли насъ побудило одно весьма благопріятствующее ей обстоятельство. Именно, недавно "Русскій Вѣстникъ" (см. No 5) высказалъ нѣсколько совершенно общихъ и отвлеченныхъ мнѣній; съ свойственною ему внушительностію онъ сталъ дѣлать самыя элементарныя, основныя наставленія и нравоученія; въ самомъ дѣлѣ, онъ избралъ для своихъ наставленій такой предметъ: какъ слѣдуетъ вести себя, чтобы стоять на твердой почвѣ и быть дѣльнымъ человѣкомъ.
Понятно, какъ много здѣсь можетъ быть пищи для любопытнаго вопроса, который насъ занимаетъ. Чтобы еще болѣе оправдать нашу смѣлость, замѣтимъ, сверхъ того, что, по какому-то счастливому случаю, наставленія "Русскаго Вѣстника" получили на этотъ разъ характеръ необыкновенной откровенности и, такъ сказать, развязности. Они произносились, очевидно, съ чувствомъ такой полной самоувѣренности, что тутъ не было уже и мѣста для какихъ нибудь осторожныхъ недомолвокъ или околичностей. Что было на умѣ, то и высказалось свободно и непринужденно.
И такъ, въ полной увѣренности, что читатель слѣдитъ за нами и вполнѣ заинтересованъ, приступимъ къ дѣлу. Начнемъ по порядку. Начать намъ приходится съ предмета самаго отвлеченнаго, самаго тяжелаго и туманнаго, именно съ философіи. Но, дѣлать нечего. Извѣстно, что философія всегда составляла маленькую слабость "Русскаго Вѣстника"; онъ никогда не упускаетъ случая поговорить объ ней; глубокомысленно умалчивая о многомъ множествѣ другихъ литературныхъ явленій, онъ всего чаще отзывается именно на толки о философскихъ предметахъ.
Вотъ и теперь онъ воспользовался случаемъ поговорить о философіи. Что же такое онъ говоритъ? Ему сильно не нравится, что нашлись у насъ люди, которые " причисляютъ себя къ послѣдователямъ гегелевской философіи". Причина же этого неудовольствія состоитъ въ томъ, что эта гегелевская философія "давно умерла, похоронена и всѣми забыта".
"Не печальное ли это явленіе?" -- горестно восклицаетъ онъ.-- "Люди занимаются сами не зная чѣмъ, сами не зная зачѣмъ. Богъ знаетъ какимъ образомъ вдругъ возникаютъ у насъ разныя направленія, ученія, школы, партіи. Какія дѣйствительныя причины могли бы возбудить у насъ въ человѣкѣ потребность, не вымышленную, а серіозную, заниматься гегелевскою философіею, и что значатъ эти занятія ни чѣмъ ни вызываемыя, ни чѣмъ не поддерживаемыя, ни къ чему не клонящіяся, ни къ чему не ведущія? Съ какими преданіями они связываются, къ чему они примыкаютъ, на чемъ стоятъ?"
Вникнемъ, достолюбезный читатель, въ сію наставительную рѣчь. Понять ее вовсе не такъ легко, какъ кажется съ перваго взгляда; мы думаемъ даже, что ея невозможно понять ни съ какой изъ тѣхъ точекъ зрѣнія, съ которыхъ мы обыкновенно судимъ о человѣческихъ дѣлахъ. Положимъ, на самомъ дѣлѣ, что философія Гегеля умерла и погребена, что она была и нѣтъ ея. Невозможнаго тутъ ничего нѣтъ, ибо все на свѣтѣ тлѣнно и преходяще. Но все, что прошло и миновало, все, что стало исторіею и былью, можетъ и даже должно быть предметомъ занятій и изслѣдованій. Одна только философія непонятнымъ образомъ не подлежитъ этому правилу. Можно заниматься чѣмъ хотите: греческой миѳологіей, халдейской литературой, допотопными раковинами, но заниматься умершей философіей непозволительно. Философіи, очевидно, умираютъ какимъ-то особеннымъ, ужаснымъ способомъ. О другихъ умирающихъ вещахъ остается память; умершую же философію забываютъ. Другими минувшими вещами можно заниматься, и изслѣдованіе ихъ никогда не считается безполезнымъ; если же кто займется умершею философіею, то онъ будетъ заниматься самъ не зная, самъ не зная зачѣмъ; всѣ его занятія будутъ безполезными, ни къ чему не клонящимися, ни къ чему не ведущими трудами.
"Но вы придираетесь!" -- возразитъ намъ читатель.-- "Русскій Вѣстникъ" только неточно выразился. Онъ сказалъ не то, что хотѣлъ сказать. Заниматься философіею, занятія гегелевской философіею, конечно, очень дурныя выраженія. Но мысль "Русскаго Вѣстника" ясна какъ нельзя лучше. Онъ хотѣлъ сказать, что ученіе этой философіи давно опровергнуто и никто ему не слѣдуетъ и что, поэтому, странно, какимъ образомъ у насъ исповѣдуются ученія, которыя всѣмъ свѣтомъ признаны не достаточными и ложными".
Охотно соглашаемся и на такое толкованіе. Примемъ 'слова "Русскаго Вѣстника" въ этомъ смыслѣ. Въ тайкомъ случаѣ, конечно, прежде всего слѣдуетъ дознать самый фактъ, т. е. дѣйствительно ли гегелевская философія такъ умерла и похоронена, что хотя заниматься ею можно, но слѣдовать ея ученію никакъ не позволительно? Припоминая всѣ обстоятельства дѣла, можно очень легко усумниться въ этомъ фактѣ. Умерла ли эта философія, еще нельзя сказать навѣрное; а что ее хоронили, въ этомъ, конечно, нѣтъ сомнѣнія. Ее хоронили даже не одинъ, а много разъ. Похороны эти начались лѣтъ двадцать съ небольшимъ назадъ. Сперва ее похоронилъ Тренделенбургъ, потомъ ее снова похоронилъ Фейербахъ, потомъ пріѣхалъ въ Берлинъ Шеллингъ и опять сталъ хоронить ее, и т. д. Безпрестанно оказывались нужными новыя, болѣе основательныя похороны. Такимъ образомъ, не безъ основанія можно полагать, что и впередъ предстоятъ еще неоднократныя похороны той же философіи. Въ настоящее время, это даже несомнѣнно. Не будемъ говорить о берлинскомъ философскомъ обществѣ гегельянцевъ, о гегельянскихъ журналахъ, книгахъ, профессорахъ; укажемъ только на одного, на Куно Фишера. Онъ находится еще въ полномъ цвѣтѣ лѣтъ, пользуется славою блистательнѣйшаго профессора философіи въ Германіи, а между тѣмъ въ основаніе своего преподаванія и своихъ сочиненій полагаетъ логику Гегеля.
Впрочемъ, мы вовсе не думаемъ здѣсь утверждать, что эта многократно-похороненная и столь трудно-погребаемая философія цѣлешенька и здоровешенька точно также, какъ двадцать лѣтъ тому назадъ. Мы хотѣли только обратить вниманіе читателя на ея упорную живучесть, не совсѣмъ согласную съ мнѣніемъ "Русскаго Вѣстника" о коловратности и скорой тлѣнности философскихъ системъ.
По этому случаю, намъ приходитъ на мысль довольно забавный анекдотъ, котораго мы были свидѣтелями. Года два тому назадъ, намъ случилось быть здѣсь, въ Петербургѣ, на публичной лекціи философіи. Профессоръ едва успѣлъ раскланяться и сказать нѣсколько вступительныхъ словъ, какъ и объявилъ по обычаю, что гегелевская философія умерла и погребена на вѣки. Мы слушали съ любопытствомъ. Каково же было наше изумленіе, когда все, что вслѣдъ за нимъ говорилъ профессоръ, всѣ его взгляды, пріемы, выраженія -- была чистѣйшая гегелевщина! Очевидно, почтенный профессоръ, какъ "мѣщанинъ во дворянствѣ", не догадывался, что онъ говоритъ прозою, и только потому и объявилъ съ каѳедры, что проза нынче вышла изъ моды.
Вотъ въ какомъ положеніи дѣло. Похороненная философія незамѣтно, но неотразимо проникаетъ повсюду; ея языкомъ и ея формами говорятъ тѣ, кто объ ней и не слыхалъ; на ея мысляхъ и основаніяхъ опираются тѣ, кто даже прямо ее отрицаетъ.
Что же? Во всемъ этомъ мы не видимъ никакого печальнаго явленія. Какая тамъ она ни есть эта гегелевская философія, ея живучесть намъ кажется болѣе согласною съ уваженіемъ въ философіи, чѣмъ мысль о ее совершенной погибели. Извѣстно, въ самомъ дѣлѣ, что вѣдь это одна изъ знаменитѣйшихъ философій, что она еще недавно имѣла такую силу и славу, такое значеніе и распространеніе, какое очень рѣдко достается на долю философской системы. И что же? Вдругъ намъ говорятъ: оставьте ее, бросьте! Въ ней нѣтъ уже ничего живаго, одинъ прахъ и тлѣнъ! Невольно придетъ въ го лову: что же это за странная наука философія, что ее системы, даже самыя великія изъ ея системъ -- имѣютъ такое ничтожное значеніе? Стоитъ ли какого нибудь вниманія и уваженія эта наука, которая чуть ли не каждый десять лѣтъ бросаетъ все старое и начинаетъ съизнова.
Такія мысли о философіи, если вспомнитъ читатель, очень обыкновенны, и укрѣпленію этихъ мыслей въ умахъ не мало содѣйствовали различныя торжественныя похороны различныхъ философій. Поэтому насъ нѣсколько удивило, что "Русскій Вѣстникъ" также торопится хоронить и отпѣвать философскія системы. Зачѣмъ это? Откуда вдругъ такое новаторство и вольнодумство?
Впрочемъ, чего собственно хочется "Русскому Вѣстнику", рѣшить мудрено. До этого-то мы и добираемся, да кажется едва ли доберемся. Выражается онъ ясно, смыслъ выходитъ темный. Приведемъ теперь и заключительныя слова его тирады противъ гегельянцевъ, слова, очевидно, содержащія на себѣ нѣкоторую уступку.
"И дѣйствительно-ли", -- спрашиваетъ онъ," -- развился у насъ такъ широко философскій интересъ, что у насъ могутъ являться спеціалисты по разнымъ нѣмецкимъ системамъ? Какой смыслъ представляетъ изъ себя русскій человѣкъ, становящійся послѣдователемъ системы, выхваченной изъ цѣлаго ряда нѣмецкихъ системъ, и отдѣльно не имѣющей никакого значенія, ни у себя дома, ни для посторонняго наблюдателя?"
Въ первомъ вопросѣ, очевидно, допускается возможность быть спеціалистомъ по гегелевской философіи, какъ бываютъ спеціалисты по какой нибудь древности пли по извѣстному отдѣлу насѣкомыхъ. Бѣда только въ томъ, что у насъ еще не довольно "развился философскій интересъ".
Во второмъ вопросѣ заключается совѣтъ, что не должно, однако же, выхватывать систему изъ цѣлаго ряда системъ; что этого не должны дѣлать ни нѣмцы "у себя дома", ни мы русскіе, какъ "посторонніе наблюдатели" ихъ философскихъ системъ.
И такъ, въ концѣ концовъ мы, кажется, имѣемъ право быть только "посторонними наблюдателями" философскихъ системъ, но не болѣе; мы можемъ, конечно, подробнѣе изучать одну изъ нихъ, быть по ней спеціалистомъ, но при этомъ не должны упускать изъ виду связи нашей спеціальности съ общимъ цѣлымъ предмета. Непостижимо! Что за удивительная наука эта философія! Въ самомъ дѣлѣ, представьте себѣ, читатель, что кто нибудь обратился бы у насъ къ физику пли къ химику съ такою рѣчью: "какъ русскій человѣкъ, вы должны быть собственно постороннимъ наблюдателемъ физики пли химіи; вы, конечно, можете подробнѣе изучать мнѣнія того или другаго иностраннаго ученаго, но сами держаться ихъ не должны, а должны только слѣдить за связью и общимъ ходомъ всѣхъ этихъ мнѣній и ученій". Легко угадать, какой отвѣтъ получился бы на такое предложеніе. "Помилуйте!" -- сказалъ-бы всякій, -- "я вовсе не хочу только заниматься физикой или химіей, только наблюдать за физиками и химиками, я хочу быть самъ физикомъ или химикомъ. Я вовсе не хочу быть спеціалистомъ по чужимъ мнѣніямъ, а хочу пріобрѣсти право и признавать чужія мнѣнія и имѣть свои собственныя мнѣнія, хочу самъ производить научныя операціи, самъ повѣрять и дѣлать вновь научныя изслѣдованія".
Точно тоже, конечно, скажетъ и всякій, кто берется за философію. "Я хочу самъ философствовать, а вовсе не быть постороннимъ наблюдателемъ того, какъ философствуютъ нѣмцы".
Вообще, странныя занятія философіею изображаетъ "Русскій Вѣстникъ"! Въ самомъ дѣлѣ, кто же, становясь послѣдователемъ извѣстной системы, выхватываетъ ее изъ ряда другихъ системъ? Кто же придаетъ ей значеніе отдѣльно, а не въ связи съ другими системами. Кто же впадаетъ въ такія жестокія наивности?
Такъ разсуждаетъ "Русскій Вѣстникъ" о философіи.
Не легко понять, чего ему хочется; но совершенно ясно, что онъ не весьма благосклонно и нѣсколько нетерпимо относится къ этой наукѣ. Съ одной стороны, ея системы онъ, кажется, считаетъ за прахъ и тлѣнъ, въ которомъ не стоитъ и рукъ марать. Съ другой стороны, и всю-то эту мудрость онъ готовъ принять больше за нѣмецкую выдумку, на которую мы, русскіе, должны смотрѣть се стороны. "У насъ не развился философскій интересъ; у насъ нѣтъ никакихъ преданій по этой части". Всякій другой сказалъ бы на это: такъ возбудимъ же интересъ, создадимъ эти преданія! "Русскій Вѣстникъ" заключаетъ совершенно наоборотъ: "слѣдовательно", -- говоритъ онъ, -- "кто этимъ занимается, занимается самъ не зная чѣмъ, самъ не зная зачѣмъ".
Послѣ этого совершенно понятна и послѣдовательна та враждебность, съ которою "Русскій Вѣстникъ" относится ко всему, что составляетъ, по его мнѣнію, "праздную отвлеченность". Заговоривъ о славянофилахъ и вообще о всѣхъ, кто признаетъ и старается уяснить себѣ "народныя начала", онъ видитъ во всемъ этомъ какую-то трансцендентальную напряженность, какой-то туманъ, гашишъ, столбнякъ, сонъ и т. д. Съ нѣмцами, какъ замѣтно, "Русскій Вѣстникъ" обходился еще довольно осторожно, но со своими онъ уже не церемонится и употребляетъ тѣ рѣзкія выраженія, на которыя такой мастеръ.
"Народныя начала! коренныя основы!" -- восклицаетъ онъ.-- "А что такое эти начала? Что такое эти основы? Гдѣ ихъ взять? Что за звѣрь эти начала и основы? Представляется ли вамъ, господа, что нибудь совершенно ясное при этихъ словахъ? Коль скоро вы, по совѣсти, должны сознаться, что при этихъ и подобныхъ словахъ въ головѣ вашей не рождается столь же ясныхъ и опредѣленныхъ понятій, какъ при имени хорошо извѣстнаго вамъ предмета, то бросьте эти слова, не употребляйте ихъ и заткните уши, когда васъ будутъ подчивать ими. Лучшій способъ стать дѣльнымъ человѣкомъ -- не выходить изъ круга ясныхъ понятій, какъ бы ни былъ онъ тѣсенъ".
Вотъ прекрасный совѣтъ, которому должны послѣдовать славянофилы, для того, чтобы перестать быть славянофилами и стать, наконецъ, дѣльными людьми. Совѣтъ прекраснѣйшій, и несомнѣнный успѣхъ ожидаетъ всякаго, кто ему послѣдуетъ. Пусть онъ только не выходитъ изъ круга ясныхъ понятій, не заходитъ дальше хорошо извѣстныхъ предметовъ, какъ, напримѣръ, деньги, квартира, лошади, и т. п., и онъ непремѣнно будете дѣльнымъ человѣкомъ. Все другое, все, что не имѣете въ себѣ такой же ясности и опредѣленности, слѣдуетъ бросить и даже затыкать уши, когда заговорятъ о такихъ менѣе ясныхъ предметахъ. Не мало людей слѣдуютъ этому правилу и, дѣйствительно, наслаждаются благополучіемъ и пользуются уваженіемъ за свою дѣльность.
Совѣтъ прекрасный; жаль только, что исполнять его не такъ-то легко, хотя "Русскій Вѣстникъ" и не видитъ тутъ никакой трудности. Для "Русскаго Вѣстника", какъ это всегда съ нимъ бываетъ, всѣ вопросы ясны, всѣ дѣла легко рѣшаются, всѣ совѣты удобоисполнимы. Но для насъ, простыхъ смертныхъ, это не такъ. Заткнуть уши, говоритъ "Русскій Вѣстникъ". Конечно, это средство хорошее и извѣстное. Затыкая уши и закрывая глаза, можно предохранить себя отъ многихъ бѣдъ и искушеній. Но все-таки нельзя не согласиться, что это средство слишкомъ грубое и не всегда достаточное. Нельзя ли отыскать чего нибудь дѣйствительнѣе, нельзя ли найти способъ какъ нибудь заткнуть душу, чтобы она не тянулась къ предметамъ слишкомъ далекимъ, слишкомъ обширнымъ и трудно понимаемымъ, а оставалась бы "въ узкомъ кругѣ ясныхъ понятій"?
Бросьте эти слова! говоритъ "Русскій Вѣстникъ". Бросьте всѣ слова, при которыхъ у васъ не рождается такого же яснаго и опредѣленнаго понятія, какъ при имени хорошо вамъ извѣстнаго предмета! Но куда же мы ихъ бросимъ, въ какую помойную яму? И какъ намъ это сдѣлать? Какъ намъ отдѣлаться отъ этихъ словъ, постоянно составлявшихъ принадлежность нашей умственной жизни? Бѣдные мы люди!. Мы всегда довѣрчиво обращались съ языкомъ, мы любили языкъ, какъ богатую и могучую стихію, въ которой мы жили нашимъ умомъ. Каждое слово намъ было дорого; мы вѣрили, что въ самомъ таинственномъ и глубокомъ словѣ есть твердый смыслъ и старались только уразумѣть этотъ смыслъ. Каждый изъ насъ употреблялъ тѣ слова, какія умѣлъ, но всегда съ жадностію прислушивался къ рѣчамъ тѣхъ, кто болѣе его владѣлъ тайнами языка и у кого самыя темныя слова звучали своимъ истиннымъ смысломъ. Поэтому слова могущественно дѣйствовали на насъ; они будили въ нашей душѣ чувства и понятія, и мы довѣрчиво предавались этому возбужденію, никакъ не предполагая, чтобы слово пли мысль (это здѣсь одно и тоже) могли скрывать въ себѣ предательство и искушеніе.
И что же мы слышимъ теперь? Намъ говорятъ, что слова -- искусители, что нужно затыкать уши отъ ихъ соблазнительнаго звука, что нужно всячески беречься отъ нихъ, какъ отъ язвы и дурмана, наводящаго столбнякъ, что нужно не выходить изъ круга понятій, соотвѣтствующихъ хорошо знакомымъ предметамъ, тѣсенъ этотъ кругъ ни былъ.
"Русскій Вѣстникъ" потомъ развиваетъ свою мысль подробнѣе; отъ общаго наставленія онъ переходитъ къ частностямъ. Такимъ образомъ онъ предостерегаетъ насъ отъ обыкновенной слабости человѣческой мысли -- обращаться къ прошедшему и будущему.
"Если вы", -- говоритъ онъ, -- "отправитесь въ глубь вѣковъ отыскивать ваши начала, то вы точно также сорветесь съ почвы и удалитесь отъ искомаго, какъ и въ томъ случаѣ, если устремите вашъ незрячій взглядъ въ будущее; и тамъ, и тутъ подвергнетесь вы одинаковому риску, и тамъ, и тутъ потеряете вы голову. Хотите сохранить ее въ невредимости, -- останьтесь гдѣ стоите и займитесь прежде всего тѣмъ, что у васъ подъ рукою".
Какія бы мы начала ни отыскивали, народныя или какія другія, очевидно, здѣсь все равно. Началами вообще не слѣдуетъ заниматься, потому что начала именно в есть то, что не находится у насъ прямо рукою в на томъ мѣстѣ, гдѣ мы стоимъ. Начала, скажемъ мы, подражая "Русскому Вѣстнику", потому и начала, что они не середины и не концы. Они, слѣдовательно, не на всякомъ мѣстѣ и потому, чтобы найти ихъ, нужно сдвинуться съ мѣста и пойти къ нимъ. Каждое начало предполагаетъ то, что послѣдуетъ изъ этого начала, и потому указываетъ намъ на будущее, на то, чего еще нѣтъ въ наличности.
И такъ, "Русскій Вѣстникъ" вовсе не думаетъ руководить насъ въ отысканіи началъ. Забота у него другая; онъ, очевидно, хлопочетъ о томъ, чтобы мы не потеряли голову, чтобы сохранили ее невредимою и не подвергали риску. Вотъ почему онъ и подаетъ намъ благой совѣтъ, чтобы мы держались крѣпче того, что у насъ подъ руками, и не пускались бы разсуждать, ни о прошедшемъ, ни о будущемъ. Опять скажемъ -- прекрасный совѣтъ! Кто его исполнитъ, благо тому будетъ на землѣ! Онъ не будетъ ничѣмъ рисковать, и потому, разумѣется, ничего не потеряетъ; онъ не станетъ искать ни началъ, ни концовъ, и потому ничто ему не помѣшаетъ довольствоваться тѣмъ, что у него подъ руками.
"Русскій Вѣстникъ", какъ мы сказали въ началѣ, пишетъ весьма прямо и увѣренно. Онъ твердъ въ своей мысли и договариваетъ ее до конца. Поэтому онъ далѣе выразилъ свое наставленіе еще въ болѣе опредѣленной формѣ, именно сказалъ, что вникать глубже въ вопросы есть вообще дѣло опасное, что иногда гораздо лучше вовсе не стараться объ этомъ вниканіи.
Но что же все это значитъ? спроситъ изумленный читатель. Откуда родились эти странные совѣты? Гдѣ основаніе этихъ наставленій, которыя всѣ тянутъ въ одну сторону? Не читайте Гегеля; не думайте о томъ, что трудно понимать; не думайте о прошедшемъ и будущемъ; не вникайте въ вопросы... Но зачѣмъ же это, Боже мой?
Чтобы вполнѣ понять дѣло, читатель долженъ глубже вникнуть въ это отрицательное настроеніе, въ эту боязнь мысли и слова, которая такъ прямо высказалась въ "Русскомъ Вѣстникѣ":, Русскій Вѣстникъ" хлопочетъ не о томъ одномъ, чтобы мы были дѣльными людьми, чтобы не занимались Гегелемъ и другими пустяками, чтобы не предавались праздномыслію и пустымъ отвлеченностямъ. Если бы такъ, то совѣты его не заключали бы въ себѣ ничего новаго и необыкновеннаго.
Но "Русскій Вѣстникъ" заботится не объ насъ однихъ; онъ имѣетъ въ виду общее благо; онъ не только желаетъ, чтобы мы не оставались пустыми, не дѣльными, людьми, а боится еще, чтобы мы не причинили какого нибудь зла и вреда. Вотъ почему онъ съ такимъ усердіемъ и возсталъ противъ углубленій и вниканій, противъ праздныхъ отвлеченностей и трансцедентальныхъ напряженностей. Вотъ гдѣ настоящій источникъ и настоящая причина его мудрыхъ наставленій.
Не одну пустоту преслѣдуетъ онъ, не одно отсутствіе дѣльности его тревожитъ; нѣтъ, онъ имѣетъ въ виду нѣчто худшее. "Въ пустотѣ, называемой глубиною", -- говоритъ онъ, --, всякая мысль легко можетъ придти въ голову". Понимаетъ ли читатель весь глубокій смыслъ этой фразы? Всякая мысль! Мы привыкли думать, мы такъ обыкновенно и судимъ, что въ пустотѣ мышленія в: голову приходятъ только пустыя мысли. Нѣтъ, говорите "Русскій Вѣстникъ", тутъ всякая мысль легко можетъ придти въ голову. Какая же всякая? Да всякая, т. е можетъ придти и дурная, нехорошая мысль; можетъ придти мерзкая мысль, какъ любитъ выражаться "Русскій Вѣстникъ"; можетъ придти такая мысль, что лучше бы было, если бы ея вовсе не существовало, если бы она никогда, никому не приходила въ голову; такая мысль что если она высказана, лучше ея не повторять и по стараться не поминать и забыть.
Вотъ въ чемъ все дѣло. Мы привыкли раздѣлять мысли на вѣрныя и ошибочныя, на пустыя и глубокія. "Русскій Вѣстникъ" учитъ насъ раздѣлять мысли на скверныя и хорошія. Съ нашимъ старымъ раздѣленіемъ мы не боялись никакихъ мыслей; пустыхъ не боялись, по тому что они пусты, ошибочныхъ, потому что, будучи разъяснены какъ слѣдуетъ, они сами обличаютъ своя ошибку и приводятъ только къ лучшему пониманія истины. Но совершенно иначе будетъ, если мы убѣдимъ въ существованіи мыслей скверныхъ, мыслей съ отвратительнымъ запахомъ и мерзкимъ вкусомъ; такихъ мыслей, конечно, нельзя не опасаться, ихъ нужно отовсюду гнать безъ сожалѣнія и потомъ еще окуривать смолой то мѣсто, изъ котораго они изгнаны.
Таковы, такъ сказать, отеческіе совѣты и наставленіе "Русскаго Вѣстпика". Онъ указываетъ намъ на соблазнъ и искушенія, которыя угрожаютъ нашей неопытности онъ предостерегаетъ насъ отъ философскихъ системъ и отъ народныхъ началъ, отъ прошедшаго и будущаго отъ словъ и мыслей. Но онъ не ограничивается одними предостереженіями; онъ указываетъ также положительное правило, которому мы должны слѣдовать; онъ даетъ намъ совершенно опредѣленную точку опоры, твердую почву, на которой намъ уже не могутъ быть статны никакіе соблазны. Чтобы быть въ безопасномъ положеніи, нужно, говоритъ онъ, "смѣщаться съ живыми людьми, за одно съ ними мыслить, чувствовать и дѣйствовать".
Опять скажемъ -- совѣтъ прекрасный, и несомнѣнный успѣхъ ожидаетъ всякаго, кто ему послѣдуетъ. Со своей точки зрѣнія "Русскій Вѣстникъ" могъ бы еще прибавить, по своему обыкновенію, что это совѣтъ легкій, который не трудно исполнить. Но мы и на этотъ разъ позволимъ себѣ усумниться въ удобоисполнимости и легкости такого совѣта. Если хотите, съ одной стороны онъ легокъ, по съ другой стороны весьма труденъ. Конечно, не трудно прислушиваться въ голосамъ, которые раздаются кругомъ, и приставать туда, гдѣ больше голосовъ сливаются въ одномъ звукѣ, гдѣ поэтому звукъ выходитъ громче, а слѣдовательно, и жизнь проявляется сильнѣе. Обыкновенно, такъ это и дѣлается, и толпа пристающихъ въ чужому голосу становится гуще и гуще. Но есть люди, которые никакъ не могутъ слѣдовать этому обыкновенному порядку. Мы вовсе не думаемъ утверждать, что это какіе нибудь необыкновенные люди; напротивъ, это простые смертные и мы даже думаемъ, что нѣтъ ничего естественнѣе для человѣка, какъ быть подобнымъ человѣкомъ. Они, эти люди, считаютъ совершенно излишнею и ненужною предосторожностью прислушиваться къ чужимъ голосамъ и руководиться ими. Они считаютъ совершенно достаточнымъ и надежнымъ руководствомъ -- прислушиваться къ своему внутреннему голосу, и имъ не приходитъ въ голову брать какія нибудь предосторожности противъ этого голою Для такихъ людей совѣтъ "Русскаго Вѣстника" совершенно неудобоисполнимъ, потому что заставляетъ ихъ дѣлать то, чего они никогда не дѣлали, идти по дорогѣ по которой они никогда не ходили.
Да не подумаетъ, однако же, читатель, чтобы мы, находя совѣты "Русскаго Вѣстника" трудными, имѣли въ виду только осмѣять ихъ и показать ихъ полную несбыточность. Мы стараемся только объ одномъ -- какъ можно точнѣе вникнуть въ нихъ и выяснить ихъ смыслъ. А что они возможны для исполненія, въ этомъ, конечно не можетъ быть сомнѣнія. Передъ нами живой и великій примѣръ -- самъ "Русскій Вѣстникъ". Онъ не таковъ, чтобы предлагать другимъ совѣты, которыхъ самъ не исполняетъ; напротивъ, онъ самъ слѣдуетъ имъ совершенною точностію.
Въ самомъ дѣлѣ, сомнѣваться въ этомъ невозможно Прежде всего онъ незыблемо укрѣпился на той твердо! почвѣ, которую предлагаетъ другимъ. "Русскій Вѣстникъ" самъ величайшій мастеръ "смѣшиваться съ живыми людьми, за одно съ ними мыслить, чувствовать дѣйствовать". Въ этомъ искусствѣ его сила, и оно до сихъ поръ ни разу его не оставляло. Безъ сомнѣнія, впередъ оно проведетъ его невредимо и безопасно черезъ всѣ треволненія и порывы измѣнчиваго вѣтра.
Не менѣе мастерски исполняетъ "Русскій Вѣстникъ свой совѣтъ относительно не углубленія въ вопросы Многіе удивились, встрѣтивъ этотъ совѣтъ на его страницахъ и, конечно, предполагали здѣсь маленькое увлеченіе и обмолвку. Но никакого увлеченія и обмолвки тутъ не было. Если припомнимъ многолѣтнюю дѣятельность "Русскаго Вѣстника", то легко убѣдиться въ этой мысли. Онъ никогда собственно не поднималъ вопроса, а скорѣе всегда рѣшалъ его и выходилъ передъ публику съ готовымъ рѣшеніемъ. Онъ никогда не оставлялъ своего рѣзваго догматическаго тона. Въ другихъ же случаяхъ, которые образуютъ цѣлый особый рядъ, и о которыхъ, можетъ быть, мы успѣемъ поговорить въ другое время, онъ просто замазывалъ вопросы и старался увѣрять, что этихъ вопросовъ вовсе нѣтъ. Таковъ онъ былъ всегда. Стоитъ послушать его, когда онъ примется защищаться отъ какого нибудь коварнаго вопроса. Тогда онъ обыкновенно увѣряетъ, что дѣло ясно, какъ день, что его собственное мнѣніе также вѣрно, какъ дважды два четыре, что это, наконецъ, просто тавтологія, что тутъ нѣтъ ни малѣйшей трудности, что стоитъ только быть не сумасшедшимъ, а въ здравомъ разсудкѣ, не слѣпымъ, а зрячимъ, чтобы все понять какъ слѣдуетъ.
И вотъ почему, ничего не можетъ быть свѣтлѣе и радостнѣе того взгляда и тона, который господствуетъ въ "Русскомъ Вѣстникѣ" и его изданіяхъ. Для него нѣтъ затрудненій, нѣтъ раздумья, нѣтъ углубленія въ вопросы. Иногда только порывы гнѣва обнаруживаютъ какъ будто нарушеніе спокойствія. Но какой это гнѣвъ! Высокомѣрный, презрительный, непоказывающій и тѣни колебанія. Никогда "Русскій Вѣстникъ" не становится и даже не умѣетъ стать на точку зрѣнія своего противника, и потому въ немъ никогда не бываетъ уваженія къ тому, съ чѣмъ онъ несогласенъ.
Чтобы сохранить такое спокойствіе, такую невозмутимость и неуязвимость, само собою разумѣется, "Русскій Вѣстникъ", долженъ былъ чуждаться всякаго трансцендентальнаго или какого бы то ни было другаго напряженія. Онъ никогда не увлекался тѣми словами слишкомъ широкаго и глубокаго значенія, которыя такъ дороги для многихъ другихъ. Онъ всегда былъ практичнѣе и прозаичнѣе и смотрѣлъ съ высока на людей, для которыхъ не все было такъ просто и ясно, такъ свѣтло и покойно, какъ для него. Вотъ и теперь онъ выражается объ нихъ съ великимъ высокомѣріемъ. Эти люди, говоритъ онъ, дрянь въ дѣйствительной жизни. Они все куда-то тянутся. все чего-то ищутъ. "Русскій Вѣстникъ" никуда не тянется и ничего не ищетъ. Все, что ему нужно, у него подъ рукою, и онъ не понимаетъ, изъ-за чего другіе волнуются и бьются.
Этимъ мы и заключимъ. Мы были бы очень довольны, если бы читатели нашли здѣсь нѣкоторыя вѣрныя черты физіономіи знаменитаго журнала, если бы намъ удалось поставить на видъ хотя часть тѣхъ постоянныхъ, неизмѣнныхъ убѣжденій, которыми онъ руководствуется. Признаемся для насъ самихъ это было предметомъ великаго любопытства и мы вдумывались въ него со всею тщательностію, къ какой способны. Для насъ было глубоко интересно уяснить себѣ эту великолѣпную мудрость, достигшую такого величія, и мы радовались каждому шагу, который успѣвали сдѣлать въ этомъ отношеніи.
Мудрость эта велика и несомнѣнна; къ сожалѣнію, только мы должны настаивать на томъ замѣчаніи, что она очень трудна и очень мало доступна людямъ съ обыкновеннымъ настроеніемъ человѣческой души. Мы должны настаивать на этомъ замѣчаніи, тѣмъ болѣе, что въ немъ, какъ намъ кажется, самъ "Русскій Вѣстникъ" долженъ искать разгадки того неблагопріятнаго впечатлѣнія, которое онъ часто производитъ, и которое, конечно, должно огорчать и его самого и его почитателей.
Дѣло въ томъ, что люди, вообще, народъ чрезвычайно простодушный и легкомысленный. Они постоянно заражены какимъ-то безпокойнымъ любопытствомъ и чужды всякой осмотрительности и осторожности. Не то, чтобы умѣть во-время закрыть глаза или заткнуть уши, -- какое! Они при каждомъ малѣйшемъ случаѣ сейчасъ же настораживаютъ уши и таращутъ глаза, какъ будто очень ихъ тутъ нужно. Не менѣе того они заражены другимъ порокомъ -- неудержимою болтливостію. У нихъ вѣчно чешется языкъ и, какая бы мысль имъ ни забрела въ голову, ихъ такъ и тянетъ -- непремѣнно сказать ее.
Понятно, что съ такими свойствами они безпрестанно попадаютъ въ просакъ и бѣду. Но, что всего хуже, никакія бѣды такого рода обыкновенно не исправляютъ людей и не внушаютъ имъ надлежащаго благоразумія. Причина этому та, что это людское легкомысліе имѣетъ весьма глубокіе корни или начала. Именно, начало всего зла лежитъ въ неразумно-преувеличенной, въ дѣтски-наивной вѣрѣ въ то, что главная сила въ мірѣ принадлежитъ добру и истинѣ. Люди, какъ дѣти, -- неисправимые оптимисты". Вотъ почему они такъ безстрашны, такъ довѣрчивы и неосторожны. Они вѣрятъ въ истину и потому не боятся ни слушать, ни говорить; вѣрятъ въ добро и потому не боятся дѣйствовать, какъ скоро сознаютъ свои дѣйствія добрыми.
Таково людское племя. До сихъ поръ оно не научилось видѣть, какія бѣды его окружаютъ, какія напасти его ожидаютъ на каждомъ шагу! До сихъ поръ осторожная, подозрительная, недовѣрчивая мудрость ему не по сердцу!
===========
Статистика: