БЕЗЦВЕТНЫЯ ЯВЛЕНІЯ БЫЛЬ МОЛОДЦУ НЕ УКОРЪ Новая комедія г. Н. Потѣхина (Отеч. Записки, № 7, іюль) Недалеко (впрочемъ только въ сравненіи съ вѣчностью) было у насъ то время, когда всѣ общественные интересы, вдругъ получившіе возможность выразиться, вдругъ закипѣли въ общественномъ сознаніи и вдругъ, всѣ разомъ потребовали себѣ выраженія, и выраженіе ихъ сдѣлалось тѣмъ болѣе необходимо, что въ немъ тогда состояло почти все ихъ удовлетвореніе. Потребовалось печатно выражать ихъ вездѣ и всюду. Что было не о нихъ, того и читать не хотѣли. То было время переворота, время всеобщаго смѣшенія; тогда стихи не умѣли отдѣлить отъ политической экономіи, жизнь сердца отъ какого-нибудь чисто врачебно-полицейскаго вопроса. Въ этомъ ничего не было мудренаго: всѣ идеи, жалобы, страсти вспыхнули вдругъ и спѣшили заявить себя. Безъ вопроса о нововведеніяхъ тогда немогло обойтись даже любовное признаніе; тогда ото всего требовалось пользы самой грубо-ощутительной, и въ чемъ этой пользы не чувствовалось, то никого и интересовать не могло. Но если изящное перестали тогда считать полезнымъ, то все что носило на себѣ хоть маленькій отпечатокъ грубой пользы, всѣ готовы были признать изящнымъ, если оно хоть по формѣ выраженія изъявляло на это претензію. И такими, въ близорукой поспѣшности, признавались часто вещи, не имѣвшія ни малейшаго внутренняго содержанія, но только увѣшенныя снаружи побрякушками ходившихъ тогда идей или пустыми, холодными намеками на то, что интересовало публику. «Нынче не нужно написать безсмертную вещь, говорилъ одинъ поэтъ въ то время, — чтобы вызвать рукоплесканія публики, а нужно только выйти и сказать: «господа! всѣ городовые — мошенники!» — То было время пѣсенъ объ откупахъ, квартальныхъ, публичныхъ женщинахъ; комедій съ азбучными моралями, комедій, которыя и не доказывали того, о чемъ говорилось въ нихъ, но публика требовала только, чтобы говорилось о томъ, о чемъ она долго молчала, и всякому, удовлетворявшему ея желанію, она платила рукоплесканьемъ и говоромъ. Сколько тогда поднялось и вошло въ славу талантовъ, которые поспѣшили даже литографировать портреты свои, и которые потомъ, въ теченіе трехъ-четырехъ лѣтъ словно камнемъ въ воду канули, и никто не читаетъ ихъ, никто не знаетъ ихъ, тогда какъ въ то время ихъ знали всѣ: отъ простого тулупника-мужика, посѣщавшаго театръ, до знатнаго барина, удивляющагося иногда, отчего Ломоносовъ, такой любимый публикою авторъ, ничего не пишетъ теперь? И все это время прошло; переворотъ пошолъ дальше: онъ не остановился на этомъ. Изъ прежняго хаоса стали образовываться отдѣльныя, гармоническія группы. Поэзія дѣлается снова поэзіею; политическая экономія дѣлается опять политическою экономіею. Удовлетворивши на скорую руку и кое-какъ своему первому голоду, публика начинаетъ уже сортировать свои блюда и требуетъ, чтобы ей не портили щами мороженаго. Но такъ это все совершается въ публикѣ, въ литературѣ все еще продолжается старый хаосъ. Заслужонные ветераны литературы того недавняго времени, когда не въ одномъ Севастополѣ мѣсяцъ считался за годъ, все еще не желаютъ признать себя отставленными и развѣнчанными и упорно продолжаютъ свою старую службу, не вѣря, чтобы не заплатили за нея по прежнему, и поютъ свою старую пѣсню, даже не замѣчая, что ихъ почти не слушаютъ; что даже и немногіе запоздалые ихъ слушатели начинаютъ зѣвать и нетерпѣливо мнутъ шляпы въ рукахъ, все ожидая, не будетъ ли подъ конецъ чего-нибудь новаго. Но старые ветераны не понимаютъ ихъ, потомучто ничего не знаютъ новѣе своей старой пѣсни, и не могутъ понять, чего хочетъ капризная публика, и считаютъ ее дурящей немного; и мы увѣрены даже, что продолжая, по старой привычкѣ, считать неприкосновенною святынею всѣ свои наскоро скроенныя, въ минуту всеобщей нужды, идеи и убѣжденія, они будутъ долго недоброжелательно смотрѣть на новыхъ выходящихъ бойцовъ, не предполагая даже, въ своемъ стариковскомъ упрямствѣ, чтобы могло и таиться что-нибудь бодрое и сильное въ этихъ, начинающихъ жить такъ худо, потомучто не по ихнему. Они принимаютъ въ распростертыя объятія только то, что имъ знакомо, что говоритъ языкомъ, такъ еще недавно увѣнчавшемъ славою ихъ собственныя, нынче уже развѣнчанныя головы. Домъ опустѣлъ и даже въ наемъ не отдается за ветхостью, но до сихъ поръ живутъ еще въ немъ, и плодятся, и множатся, тщетно поджидая новыхъ обитателей, расположонные въ немъ старыми жильцами тараканы. И утилитарная теорія искусства жива понынѣ и неистовствуетъ еще, какъ прежде; и понынѣ случаи двухъ убійствъ излагаются въ видѣ повѣсти, и понынѣ пишутся комедіи, въ родѣ комедій, увѣнчавшихъ г. Львова его однолѣтнею славою. Мы въ послѣдней книжкѣ «Отечественныхъ Записокъ», іюль 1861 года, прочли одну такую комедію. Это «Быль молодцу не укоръ» г. Николая Потѣхина. Г. Потѣхинъ талантъ (если только онъ талантъ) новый, начинающій; онъ всего, кажется, написалъ двѣ комедіи, изъ которыхъ первая, «Дока на доку нашолъ», была напечатана въ декабрьской книжкѣ «Отечественныхъ Записокъ», а вторая — та, о которой мы говоримъ теперь. И между тѣмъ молодое произведеніе этого новаго литератора есть не что иное въ сущности, какъ старый, распоротый за негодностью кафтанъ, сшитый безъ перекройки вновь, даже прежними, старыми нитками. Тотъ же тутъ Дмитрій Александрычъ Барскій, молодой человѣкъ домашняго воспитанія, сынъ богатаго отца, обольщающій и потомъ покидающій Груню, дочь бѣдныхъ, но благородныхъ родителей. Такъ же онъ покидаетъ ее, по требованію старика-отца, человѣка варварскихъ убѣжденій, для того, чтобы жениться на сорокалѣтней дѣвѣ, графинѣ Побѣсиной. Та же Груня, безчестно-продающаяся старику со звѣздою для отмщенія всѣмъ отвергнувшимъ ее и обманувшимъ ее. Тотъ же тутъ Павелъ Петровичъ Силинъ, бѣдный молодой человѣкъ, кончившій курсъ въ университетѣ, племянникъ Лукерьи Дементьевны, содержательницы магазина, въ которомъ Груня работаетъ. Онъ влюбленъ въ Груню, хочетъ жениться на ней; но она не идетъ за него, потомучто любитъ Дмитрія Александрыча Барскаго. А когда этотъ г. Барскій бросилъ ее, то она хочетъ идти къ Павлу Петровичу, но тотъ отъ нея уже отказывается, что и заставляетъ ее — пасть. Отличительная черта всѣхъ героевъ и этой комедіи — глупость непостижимая. Она руководитъ всѣми ихъ дѣйствіями, всею ихъ жизнью. Изъ нихъ самые умные, которымъ видимо сочувствуетъ авторъ, и которыхъ авторъ вовсе не признаетъ такими, все-таки глупы смертельно, такъ глупы, что не возбуждаютъ къ себѣ ни малѣйшаго сочувствія. Въ самомъ дѣлѣ, посмотрите у Гоголя: у него умна по своему даже Коробочка: вся глупость ея происходитъ отъ безобразнаго развитія чувства самосохраненія — осторожности, подсказанной можетъ-быть опытомъ, и въ меньшей мѣрѣ своего развитія оправдываемой умомъ, самымъ здравымъ. Плюшкинъ уменъ тоже у Гоголя; умъ его такъ и сквозитъ сквозь непристойную страсть, опутавшую его своими сѣтями. Оттого онъ такъ и интересенъ; оттого намъ отъ него и глазъ оторвать не хочется: мы видимъ, онъ живой человѣкъ; мы чувствуемъ пройденную имъ дорогу, и намъ такъ и хочется добраться до его исторіи, до тѣхъ событій и битвъ, въ которыхъ пала душа его. Онъ живописенъ и манитъ взоръ, какъ развалина замка, гдѣ все, даже выбитыя окна и лежащіе кругомъ во мху камни — напоминаютъ намъ старую жизнь, кипучую жизнь позабытаго времени. Чичиковъ уменъ ужасно, не смотря на то, что онъ всю жизнь не выходилъ изъ того грязнаго общества, въ которомъ родился, и намъ интересно видѣть, какъ ничтожная, пустая, но врожденная ему страсть все запутываетъ собою умъ его, и какой вѣрный слуга этой страсти его умъ. Печоринъ, изъязвленный всѣми недугами, уменъ какъ бѣсъ; Онѣгинъ уменъ такъ же точно, не смотря на воспитаніе, полученное имъ отъ Mr. l’Abbe; Чацкій уменъ, не смотря на всѣ глупости, которыя онъ говоритъ безпрестанно; и оттого всѣ они интересны, и мы не стыдимся знакомства съ ними, и оттого самыя ихъ заблужденія могутъ быть намъ урокомъ и вести насъ къ спасенію. Но не всегда это представляетъ намъ новѣйшая наша литература: у героевъ ея почти и страстей-то нѣтъ, и нѣтъ страстей потомучто нѣтъ ума: страсть въ глупой и слабой душѣ всегда безхарактерна, неопредѣленна, шатка, и низводится до степени простого какого-то побужденія, похоти, потомучто не находитъ себѣ адвоката и защитника въ вѣрномъ своемъ прислужникѣ — умѣ. Гоголь зналъ это; оттого у него прокуроръ и Маниловъ люди безпристрастные, вялые. Сколько у Онѣгина, Печорина, Чацкаго, Плюшкина и другихъ, бодрости даже въ самомъ паденіи ихъ! Ничего этого нѣтъ у героевъ большей части нашихъ новѣйшихъ писателей. Творцы ихъ, не вѣря въ силу сердца, не вѣрятъ и въ силу страсти; и оттого у нихъ каждое движеніе души и сердца героя объясняется только одною глупостью. Отчего это? Если это вѣрное изображеніе нашего общества, то неужели въ нашемъ обществѣ только дураки остались? и могутъ ли дураки быть представителями общества? Или авторы, въ высокомъ чувствѣ человѣколюбія, рѣшились заботиться только объ этихъ нищихъ міра сего? Или они имъ кажутся очень умными? Какъ же это? Ничего не знаю; только отъ этой повсемѣстной глупости дѣйствующихъ лицъ нашихъ романовъ и повѣстей распространяется повсемѣстная литературная скука, такая скука, что одурь беретъ. Мы говоримъ не о тѣхъ писателяхъ, имена которыхъ особнякомъ станутъ въ исторіи русской литературы, которыхъ мы знаемъ и умѣемъ цѣнить и теперь. Мы не о нихъ говоримъ. Но напримѣръ возьмите хоть Обломова: онъ глупъ; Штольцъ, — лицо, отъ ума котораго самъ авторъ въ восторгѣ, — этотъ Штольцъ глупѣе самого Обломова, глупъ при смерти, не подавая ни малѣйшей надежды на выздоровленіе. Барышня Ильинская глупа тоже, глупа до умничанья, до резонерства. А когда герою, самому г. Обломову, случается сказать что-нибудь умное, напримѣръ спросить Штольца, въ отвѣтъ на его педантическіе совѣты: «Да гдѣ же жизнь-то?», то тутъ авторъ глумится надъ нимъ, и вы удивляетесь, отчего это автору кажется глупымъ? — лучшее ваше впечатлѣніе отравляется. Чрезвычайно странный характеръ приняла теперь наша литература. И вотъ мы ждемъ съ нетерпѣніемъ чего-нибудь свѣжаго и самобытнаго, ждемъ, не явится ли что-нибудь, какъ являлись гг. Тургеневъ, Островскій; и читаемъ все г. Львова и другихъ подъ разными новыми названіями. Г. Николай Потѣхинъ оказывается старымъ нашимъ знакомымъ, умолкнувшимъ г. Львовымъ, и какъ тотъ, бездарно переводитъ на какой то мертвый языкъ какими-то мертвыми чернилами живыя лица, давно уже живо очерченныя напримѣръ г. Островскимъ, пересыпая ихъ мертвыми цвѣтами нравоученій, когда-то, лѣтъ шесть назадъ, волновавшихъ публику. И заставляетъ насъ смотрѣть, какъ глупо ходятъ по сценѣ, глупо размахивая руками, какія-то глупыя лица, неспособныя ни къ какой борьбѣ и спотыкающіяся и падающія, задѣвши за паутинку или соломинку. Посмотрите, напримѣръ, въ комедіи «Быль молодцу не укоръ» — эта Груня, воспитанная до нѣкоторой степени дѣвушка, и этотъ Павелъ Петровичъ Силинъ, кончившій въ университетѣ курсъ (мы не понимаемъ совсѣмъ, для чего эта подноготная воспитанія: вѣдь конечно легче сказать: «онъ кончилъ курсъ въ университетѣ», нежели нарисовать его такъ, чтобы намъ не приходил и въ голову справляться о его воспитаніи), такъ эти два образованныя лица — живутъ въ модномъ магазинѣ Лукерьи Дементьевны: одинъ какъ племянникъ, другая какъ работница. Лукерья Дементьевна совершенный извергъ рода человѣческаго; она съ утра до ночи ругается, она обходится со всѣми съ ними хуже нежели, въ хижинѣ дяди Тома, плантаторы со своими невольниками; она хочетъ Груню продать таможенному чиновнику Хватову, невѣжѣ, обидчику и казнокраду, и между тѣмъ и Груня, и Силинъ покорны ей, не бѣгутъ отъ нея, и Силинъ не говоритъ Грунѣ, чтобы она ушла къ нему, съ нимъ, что онъ заложитъ себя, чтобы накормить и одѣть ее: они, какъ какіе шальные, стоятъ руки по швамъ, когда Лукерья Дементьевна оскорбляетъ ихъ — и все время не можешь понять, какой дьявольскій контрактъ ихъ съ нею связываетъ. Но вдаваться въ подробности при разборѣ этой комедіи нѣтъ никакой возможности. Въ ней даже зацѣпиться не за что, потомучто все равно шатко, равно безосновательно, и не торчитъ ни одно мѣстечко, имѣющее какой-нибудь положительный смыслъ, положительное достоинство. Тутъ все взято изъ хлама памяти, сохранившей разные остатки разныхъ комедій и повѣстей послѣдняго шестилѣтія, и все это безпорядочно разбросано, даже плохо связанное нитками плохо-придуманнаго содержанія. Объ этой комедіи ничего бы не стоило и говорить, если бы она не заключала въ себѣ всѣхъ элементовъ, составляющихъ общую скуку нашихъ комедій и повѣстей, и еслибы она не была законнымъ, хотя запоздалымъ дѣтищемъ литературы того недавняго времени, съ воспоминанія о которомъ мы начали эту статью. Хоть бы что-нибудь новое, хоть бы какой-нибудь малѣйшій признакъ возрожденія, хоть бы какой-нибудь эфектецъ — ничего нѣтъ! Гоненіе на эфекты поднялъ у насъ Бѣлинскій; но вѣдь онъ нападалъ только на эфекты французскихъ мелодрамъ и комедій; онъ не могъ нападать на эфекты жизни; да если бы и нападалъ, такъ чтожъ за дѣло? Развѣ истинный талантъ пишетъ по какому-нибудь выученному правилу? — Его вызываетъ сама жизнь, имъ руководитъ любовь къ міру и къ обществу; а въ мірѣ и въ жизни все эфектъ, эфектъ поминутно, и почти одни эфекты насъ трогаютъ. День ли играетъ, молодой, смѣющійся день, на сѣдой бородѣ глядящаго въ гробъ старика — эфектъ! Мѣсяцъ освѣтилъ стволы березъ во мракѣ осенней ночи — эфектъ! Эфектъ все то, гдѣ положеніе дѣла краснорѣчиво объясняетъ значеніе слова, пустого слова, и когда это пустое слово является вслѣдствіе этого полнымъ значенія. Это бываетъ всегда такъ въ жизни; и странно, что у насъ именно это отбросили въ литературѣ съ той поры, какъ задумали изображать жизнь, какъ она есть. Какое глубокое пониманіе жизни! Жизнь, какъ она есть, полна такихъ мучительныхъ эфектовъ, что изъ нея почти ни одна чувствующая душа не выходитъ неразбитою; а литература, ее изображающая, такъ мертва и однообразна, что не знаешь, куда отъ скуки дѣться, и единственное утѣшеніе — перечитывать старое. А какъ освѣжительны въ изящномъ произведеніи эти потрясающіе эфекты! Какъ они остаются въ памяти! Сколько въ нихъ жизни и свѣжести! Но вѣдь теперь наши литераторы не показываютъ намъ жизни, какъ она есть, просто, оттого что она у нихъ такъ въ сердцѣ засѣла; а хотятъ все учить насъ, и рисуютъ ее не такъ какъ на намъ кажется, а такъ, какъ они хотятъ, чтобы она намъ казалась: все хотятъ напугать насъ, какъ дѣтей, для того чтобы мы лучше были. А мы и видимъ, что они неоткровенны съ нами, или знаютъ жизнь хуже нашего. Мы отъ литературнаго произведенія желаемъ не выводовъ, а матеріаловъ для размышленія, и любимъ не то, что намъ разжуютъ да въ ротъ положатъ, а то, что насъ поразитъ полнотою правды и свѣжести, и что намъ самимъ разжевать захочется. А какъ возьмешь въ ротъ напримѣръ хоть такую комедію, какъ «Быль молодцу не укоръ», когда она вся — изверженье плохо переваривающейся фантазіи самого автора? И что за упорное смотрѣнье все въ одинъ и тотъ же уголъ! Понравилось дѣтямъ лечиться — и ужь мы совсѣмъ другимъ больны; а насъ все они лечатъ отъ старой болѣзни. И какъ имъ по вкусу пришлись эти суровыя обличительныя лица! Ахъ, господа, вѣдь умнаго человѣка замѣтно и тогда, когда онъ въ горѣлки играетъ. И какое ломанье — посмотрите! Карлъ Богданычъ (нѣмецъ, мужъ Лукерьи Дементьевны. Онъ пьянъ). Ахъ, Груня!.. на Германія; о! я какъ былъ студентъ... буршъ, да. Любилъ Амальхенъ... она меня любилъ... у насъ былъ мошельникъ... онъ оскорбилъ... я (беретъ чубукъ) дуэль (становится въ позу) ein, zwei, drei (показываетъ, какъ дрался на дуэли) ein, zwei, drei... und... мошельникъ todt... (грустно). Я женилъ... дѣлалъ магазинъ, коммерція, Амальхенъ умиралъ... Я кидалъ Германія и на Россій... самъ пропадай! мнѣ Лукерья, мой жена теперь... всѣ деньги взялъ, меня не любилъ... я пропадай... О, Amalchen! Amalchen!.. Груня. Успокойтесь, лягте... Карлъ Богданычъ. Мой не можетъ... Груня уйдить, я пьянъ... Вамъ нельзя здѣсь... Уйдить! (Груня (уходя): бѣдный человѣкъ!) Что такое сердитъ Павелъ Петровичъ... а Груня грустный (пьетъ). Я понимай, онъ Груня любитъ, Груня Паша любитъ, а-а-а? Амальхенъ, не можетъ я... ходилъ на могилка къ ней... на Рейнъ, тихо, цвѣтутъ цвѣтки... и соловей такъ: три-ли-ли, три-ли-ли... загрустили немножко (откидывается на спинку кресла, на другой кладетъ ноги). Мой Амальхенъ добрый былъ... и я былъ добрый и водка не зналъ (качается отъ дремоты). Теперь я пьяницъ, нечестный Карлъ Богданычъ... Амальхенъ... Амальхенъ... (храпитъ въ креслѣ). Дѣти, когда они стараются, передразнивая большихъ, говорить басомъ, производятъ такое же точно впечатлѣніе, какъ г. Потѣхинъ со своимъ Карломъ Богдановичемъ. А вотъ еще: Хватовъ, таможенный чиновникъ, за котораго Лукерья Дементьевна, по праву хозяйки, хочетъ насильно выдать замужъ Груню, пьетъ у Лукерьи Дементьевны чай, онъ грубо заигрываетъ съ Грунею — вообще это дѣтскій сколокъ съ Яичницы. Яичница хотѣлъ жениться на деньгахъ; такой человѣкъ иначе и не можетъ. Груню онъ похлопоталъ бы взять къ себѣ на содержаніе, но и то очень хлопотать не сталъ бы: эка невидаль; за деньги не такую достану! а Хватовъ г. Потѣхина хочетъ не Грунѣ жениться. И вотъ какъ онъ говоритъ: «Еще сосудикъ прошу, хозяюшка, ха-ха-ха! Купцовъ слѣдуетъ бранить, особливо за чай... слѣдуетъ... Товаръ сомнительный, даже можно сказать двусмысленный... Цвѣтку не доложилъ, цвѣтокъ отобралъ, фамильнаго подкинулъ — ну, и все... Мастерство нетрудное... Нѣтъ, вотъ на сомнительномъ товарѣ надуть — такъ... одобрю: похвалю... Вотъ у насъ одинъ молодецъ изъ ихней же братьи штуку откололъ, такъ... да! и купецъ-то не признательный для насъ, не благодарный, всегда ужь ему, бывало, каверзу какую поставишь — а надулъ. Провозилъ онъ фарфоръ и фаянсъ, громадную партію. Ну, хорошо... все идетъ какъ по маслу... осмотрѣли: бѣлый, не росписной; свѣсили; пошлину взяли, какъ за раскрашенный; увезъ купецъ фарфоръ и фаянсъ въ лавку... Какъ дѣло-то шло, а? Да и купца-то, чай, знаете: Подверткинъ, здоровый такой мущина, рыжій, борода раздвоилась, все еще правымъ глазомъ мигаетъ... извѣстный... Вотъ какъ оно шло. Захожу я къ нему въ лавку — такъ и ахнулъ, духъ захватило, сотрясеніе въ всемъ сдѣлалось: весь этотъ фарфоръ и фаянсъ очутился росписной... Я стою, слова не могу сказать, стою съ тарелкой-то, глазамъ не вѣрю, а онъ шельма кланяется да правымъ глазомъ подмигиваетъ. Смутилъ насъ. Довелъ-таки до признанія... Всю онъ посуду-то какой-то бѣлой какъ бы вы думали... мастикой этакой заграничной намазалъ, что хоть тресни, кромѣ бѣла ничего не усмотришь. Такимъ манеромъ онъ отъ этой спекуляціи одной пошлины пять тысячъ рублей въ карманъ положилъ. А то чай... чай и на запахъ, и на вкусъ, и на глазъ взять можно, товаръ безусловный... А вотъ это... да! Видъ этотъ подвелъ намъ повиднѣе.» Неужели въ самомъ дѣлѣ такъ говорятъ всѣ таможенные чиновники? А если не такъ, то зачѣмъ же намъ и знать, что это таможенный чиновникъ? Намъ все равно: мы къ чиновникамъ ни любви, ни ненависти особенной не чувствуемъ... Намъ все равно. Правда, что у г. Островскаго всѣ чиновники смѣшные очень; но за то они типично смѣшны, и главное — смѣшны, а вѣдь это и несмѣшно даже; и тамъ смѣшно именно потому, что — типично; потомучто въ рѣчахъ ихъ видно, какъ они понимаютъ свое положеніе въ томъ купеческомъ обществѣ, въ которое затесались, и у каждаго есть свое, напримѣръ г. Беневоленскій все важничаетъ, и замѣчательно то, что онъ тѣмъ смѣшнѣе, чѣмъ больше важничать хочетъ; и это насъ интересуетъ, потомучто мы всѣ смѣшны, когда не умѣемъ быть просты. А Хватовъ совершенно простъ, если онъ такой; до того простъ, что даже ни въ чемъ не высказываетъ своего характера. Его такимъ можно увидѣть и дома, и въ своемъ чиновномъ кругу; увидишь и ничего не узнаешь объ немъ: ничего нѣтъ характеристичнаго: художественнаго нѣтъ ничего. Вѣдь вотъ Чичиковъ разсказываетъ тоже у Гоголя свой анекдотъ о черненькихъ и бѣленькихъ. (Авторъ непремѣнно помнилъ объ этомъ, сочиняя своего Хватова.) Такъ вѣдь зато какъ тамъ смѣшно тоже, и смѣшно особенно потому, что Чичиковъ этимъ разсказомъ хочетъ поймать въ свои сѣти генерала; и смѣшно то, что генералъ идетъ на эту приманку. Тамъ много и возмутительнаго. А здѣсь, чтоже? Да кто изъ насъ не посмѣется надъ такою продѣлкою? Вѣдь это дѣйствительно искусство, художество. Нужно дать привилегію за изобрѣтеніе такого небывалаго состава. На такую продѣлку и пуститься-то можно только ради искусства: гораздо проще и безопаснѣе добровольное соглашеніе съ членами: наполовину — барышъ все будетъ хорошій. Пресмѣшное нравоученіе, и тѣмъ болѣе смѣшное, что совсѣмъ не изящная словесность, а политическая экономія должна учить насъ святости таможенныхъ пошлинъ. А экономія переходитъ уже на сторону свободной торговли: можетъ быть, г. Подверткинъ зналъ это. Мы такъ много говоримъ о выписанномъ нами разсказѣ потому, что достоинства его совершенно тожественны съ достоинствами всей комедіи, а она вмѣщаетъ въ себѣ всѣ элементы нашей новѣйшей литературы. Выписываемъ еще одно сильное мѣсто комедіи г. Потѣхина: Разсказъ Лукерьи Дементьевны Хватову о томъ, какъ она пріютила Груню «Вѣдь и взяла-то я ее больше по виду... ну и состраданіе тоже... Вѣдь какая работа отъ нея — никакой!.. Отецъ-то ея казначеемъ былъ, а мой покойникъ экзекуторомъ... ну, и большіе пріятели были... оно, знаете, по одной части, по финансовой... нельзя вѣдь. Мой коллежскій ассесоръ и кавалеръ былъ съ пряжкой... какъ же-съ. Такъ на отцѣ-то, сударь, Груни какую-то недоимку въ казенномъ интересѣ нашли... судили его, судили и засудили въ острогъ. Даже параличъ его расшибъ, и въ этомъ самомъ параличѣ и душу Богу сдалъ. Такъ на этомъ дѣло и остановилось. Бѣдность на семью напала, ядущая бѣдность! Грунина мать, царство ей небесное! заносчивая была женщина, а въ нуждѣ смирилась, до молчанія смирилась; видя свою жалкую ролю, даже дочь на Невскій за подаяніемъ высылать стала. Дочь-то красавица — ну, а знаете, красота и на жестокосердныя сердца къ миротворенію дѣйствуетъ. — Такимъ, сударь, манеромъ и пробивалась онѣ, пока дочь-то еще девчонкой глядѣла... Подросла — опять у матери опаска какъ подростка за подаяніемъ посылать — не нажить бы бѣды какой... да и Груня-то въ пансіонъ стала ходить; ей тоже благодѣтельница одна это устроила. Такъ онѣ маяньемъ и маялись годка четыре; что было изъ домашняго-то получше, все пораспродали, остались тряпки — платьишки кое-какія; а вѣдь ныньче, что на это выручишь? и хорошій бурнусъ за пять цѣлковыхъ на толкучкѣ не продашь... Такъ-съ... Когда ихъ жалѣючи завернешь къ нимъ... высоко было ходить — на пятомъ этажѣ жили... такъ по своему состоянію когда рубликъ, когда полтинничекъ сунешь да сунешь... Вѣдь это очень пріятно, когда отъ достатка помочь можешь... умилительно... Вотъ-съ, заболѣла Грунина мать... хилѣть, да хилѣть — слегла; какъ вотъ теперь мы съ вами толкуемъ, подъ вечеръ... отворяетъ это дверь... а я всегда на сонъ грядущій календарь читаю... Оно очень интересно показывается тамъ, какъ это города называются, сколько верстъ отъ Петербурга и Москвы, какіе государи въ заграничныхъ земляхъ царствуютъ, кто изъ разныхъ сочинителей померъ (Ужь будто это можетъ интересовать Лукерью Дементьевну, особенно послѣднее? Нужно вѣдь читать сочиненія, чтобы интересоваться жизнью ихъ авторовъ. Вотъ Петрушка читалъ календарь; такъ тотъ совсѣмъ не зналъ, для чего онъ читаетъ). Читаю этотъ самый календарь, и только, сударь, прочла, что ныньче-де Анастасіи-узорѣшительницы, какъ отворилась дверь, и взошла Грунина мать. Лежала; головы вѣдь поднять не могла, сама не въ своей тарелкѣ, волосы повыбились, глаза горьмя горятъ, блѣдная, вся трясется... какъ взошла, такъ мнѣ въ ноги... я даже испугалась, отскочила... А она трепещащимъ голосомъ да въ три ручья: матушка, говоритъ, Лукерья Дементьевна, воззритесь на старость мою безпомощную, не дайте голодной смертью умереть... Посѣтила, говоритъ, меня, въ облакѣ, въ огнѣ, въ дымѣ, въ вѣтрѣ посѣтила, осѣненьемъ я демонскимъ осѣнена... Вы мнѣ, говоритъ, указаны: возьмите мужнино дѣло на себя хлопотать. Я такъ даже свѣту не взвидѣла, сладкій страхъ меня обуялъ; думаю, избрана я на бореніе противъ темнаго, гдѣ же мнѣ этимъ сосудомъ быть?.» Но довольно отсюда. Видѣли ли вы когда-нибудь этакихъ содержательницъ магазиновъ? Есть старухи, говорящіе такимъ языкомъ, такъ те больше все изъ богомолокъ, пристрастившихся съ дѣтства къ чтенію церковныхъ книгъ, попрошайки, просвирни, сводящія дружбу съ пономарями, съ дьячками. Да и тѣ не такъ говорятъ. Для чего же языкъ-то такой картавый выдумывать? Вы думаете, что все это на правду похоже? никакъ нѣтъ-съ. У всѣхъ этихъ людей также смыслъ есть; большая часть изъ нихъ за нами не гонится и живетъ своимъ умомъ, и еще несравненно больше живетъ своимъ умомъ, нежели наши сочинители, такъ что характеризовать ихъ несравненно труднѣе, чѣмъ насъ, и надо непремѣнно коротко знать ихъ, чтобы не впасть въ пошлость, ихъ описывая. Зачѣмъ же въ нихъ грязью метать? — И это все извиняется реальнымъ направленіемъ литературы!.. А вотъ еще: Николай Васильичъ (отставной изъ военныхъ, лѣтъ 60) и Александръ Васильичъ (старикъ, темнаго происхожденія, благопріобрѣвшій состояніе въ откупахъ и другихъ спекуляціяхъ). Николай Васильичъ (входитъ). Eh bien, mon shere!.. поздравь меня: сегодня я избранъ въ директоры общества главной всероссійской обработки желѣза... Каково названіе? Прелестно, чудесно, безподобно! И сейчасъ съ завода, вообрази, какъ все это устроено... прекрасно, превосходно! Народъ суетится, бѣгаетъ, шумъ, гамъ... молотъ подымается и упадаетъ — прелестно, превосходно! Да и неудивительно, неудивительно — молотъ въ триста силъ, въ триста силъ, въ триста силъ! (Удивительнѣе всего здѣсь то, что ни изъ чего не видно, у кого такой недостатокъ фантазіи: у Николая Васильича или у автора. Нужно бы было не ставить читателя въ такое непріятное для самаго же автора положеніе). Imaginez-vous: этакъ фабрика, такъ машины, пламя пышетъ, желѣзо раскалено, съ рабочихъ потъ льетъ, все бѣгаетъ, суетится, стукъ, гамъ, шумъ, машины дѣйствуютъ — прекрасно, чудесно, безподобно! А и неудивительно: молотъ въ четыреста силъ, въ четыреста силъ, въ четыреста силъ! Александръ Васильичъ. Поздравляю (показываетъ газету). Узнаешь карикатуру? Кто это? Николай Васильичъ. Кошкинъ, Петръ Ѳедорычъ Кошкинъ!.. bon vivant, brave homme! Ха-ха-ха! Чудесно, прелестно, превосходно! И жена его... Вѣра Яковлевна! Bonjour, Вѣра Яковлевна, bonjour, ха-ха-ха! Александръ Васильичъ. Но согласись, что твой смѣхъ — горькій смѣхъ... Вѣдь это мерзость, пасквиль, въ печати... а какъ мы еще вѣримъ печати.. Ну, тамъ бывало, какой-нибудь щелкоперъ подкинетъ, пуститъ по рукамъ пасквиль... такъ противъ этого есть судъ; а то прямо, гласно, въ печати!.. Ну, подумайте, какъ это дѣйствуетъ на нравы, что вносится этимъ въ общество. Ну, положимъ, что еще есть такіе разговоры. Въ самомъ дѣлѣ, они еще случаются; да дѣло въ томъ, что объ нихъ уже писано и переписано; и ужь теперь есть вещи гораздо смѣшнѣе. Нынче есть уже люди, и ихъ много, которые, увидавъ на себя карикатуру, бѣгаютъ по знакомымъ и хвастаютъ, что на нихъ карикатура напечатана. Есть даже такіе, которые стараются увѣрить, что карикатура сочинена на нихъ, когда она просто ни къ чему не относится. Но дальше: Николай Васильичъ. Immoralitн, immoralitн!.. Александръ Васильичъ. Мало. Discorde... разрушаетъ уваженіе къ высшимъ и старшимъ, отнимаетъ у общества всѣ права — и это прогрессъ, шагъ впередъ. Даже смѣшно! Николай Васильичъ. Pardon, mon shere... Я за прогрессъ... Прелестно, удивительно!.. Представь себѣ, это молотъ подымается, подымется и — уфъ! падаетъ... Въ пятьсотъ силъ, неудивительно, въ пятьсотъ силъ; молотъ въ пятьсотъ силъ? А propos... что такое у васъ съ Побѣсиной... Опять Дмитрій на дыбки — а?.. Mystкre, tout-ј-fait en mystкre.. Imaginez-vous: встрѣчаюсь на дняхъ съ графиней въ фойе... Bonjour, comtesse! votre santк, je suis heureux de vous voir, etc. etc. etc. Насмѣшливый взглядъ, налѣво кругомъ и въ свою ложу... удивительно, удивительно! свадьба оглашена, и такой афронтъ, афронтъ... Я жениху вѣдь тоже uncle... дядя, дядюшка, дяденька, ха-ха-ха! Завтра даю обѣдъ... Нельзя — директоръ-учредитель; пожалуйста, не забудь же... Прощай... я на минутку къ тебѣ... всѣ почетные члены будутъ... Но заводъ какой — прелестно, прекрасно, чудесно... И неудивительно — молотъ въ шестьсотъ силъ, шестьсотъ силъ, шестьсотъ силъ. Adieu! je t’attende! Чтjже такое Николай Васильичъ? «Онъ просто глупъ и — слава Богу!» Во всякомъ сословіи такіе дураки попадаются; для этого не нужно быть военнымъ изъ отставныхъ. Вонъ Скалозубъ, такъ тому непремѣнно было нужно военнымъ быть. А тутъ, ничего. Могло бы тутъ быть очень характеристично употребленіе французскаго языка. Мнѣ случалось говорить съ однимъ старичкомъ изъ мышиныхъ жеребчиковъ, по выраженію Гоголя, — который цѣлый вечеръ, говоря со мною порусски, былъ глупъ нестерпимо; но когда потомъ онъ заговорилъ пофранцузски съ одной иностранкою — откуда умъ взялся! Вольтеръ, совершенный Вольтеръ, такъ что я уши развѣсилъ. Они всѣ отлично владѣютъ французскимъ языкомъ, и всегда прибѣгаютъ къ его помощи для того, чтобы блеснуть готовымъ умомъ и щегольнуть готовою фразою. Но у г. Потѣхина, въ обѣихъ его комедіяхъ, всѣ лица, говорящія пофранцузски, пробавляются жиденькими словами и фразами пансіонерокъ: apres, tout-ј-l’heure, mon ange, и т. п. Это важное замѣчаніе, потомучто тутъ есть общая черта съ языкомъ Карла Богдановича, Хватова и Лукерьи Дементьевны, т. е. опять-таки совершенное незнаніе дѣла и незнаніе силъ своихъ. Марья Григорьевна (молодая вдова, родственница Александра Васильича). — Bonjour, Alexandre! ахъ, какъ я устала, утомилась.. voyons. (Опускается въ кресла и кладетъ книжку на столъ). Otez mes gants. (Александръ Васильичъ осторожно снимаетъ перчатки, становясь передъ ней на колѣни; снявши цѣлуетъ ей руки). Laisse-moi... apres... apres... Ахъ, какъ я взволнована! Александръ, папироску! Александръ Васильичъ. Tout-ј-l’heure, mon ange... (подходитъ къ дверямъ и хочетъ запереть ихъ). Зачѣмъ же? вѣдь она ему родственница. Неужели у насъ такіе гоморскіе грѣхи часты въ обществѣ? А если нѣтъ, то что же и говорить о такихъ исключеніяхъ, тѣмъ болѣе, что Александръ Васильичъ не имѣетъ ничего въ себѣ исключительнаго. И потомъ, чтожъ? Значитъ, сошлись характерами. Мало ли какія бываютъ страсти? мало ли какія бываютъ обстоятельства! Вѣдь здѣсь не объяснено ничего. Марья Григорьевна. Александръ... (строго) Apres. Александръ Васильичъ. L’obнis... Вотъ, (достаетъ папиросы) ma petite Bibi... папироска и огонь... ручку за труды... (она протягиваетъ ему руку, онъ цѣлуетъ ее нѣсколько разъ). Неловко сидѣть?.. сейчасъ скамеечку (Александръ Васильичъ подставляетъ ей скамейку): ручку за труды. Марья Григорьевна. Право, ты странный; я такъ убита... а онъ никакого участія не принимаетъ... Александръ Васильичъ (съ чувствомъ). Marie, не грѣхъ? Марья Григорьевна. Ахъ, какъ труденъ обѣтъ помогать несчастнымъ... Я сейчасъ изъ мансарды, гдѣ-то тамъ далеко на Охтѣ... грязь, духота... лохмотья, жолтыя лица и страдалецъ художникъ... нcoute, артистъ... Александръ Васильичъ (привставая, подозрительно). Художникъ, артистъ?.. Марья Григорьевна Что за тонъ?.. Старикъ, слѣпой, шестеро дѣтей... Александръ Васильичъ. Ручку, mon ange. Марья Григорьевна. Глупенькій... jaloux... дурачекъ!.. (протягиваетъ руку). Я шла, шла, по какой-то темной лестницѣ, на заднемъ дворѣ! (съ отвращеніемъ какъ бы вздрагиваетъ) фи!.. шла, шла вверхъ.. чувствую, не могу... эта духота, грязь, темнота совсѣмъ раздражила мнѣ нервы... человѣкъ даже испугался моей блѣдности, вздумалъ было поддержать, но я, Alexandre... какъ бы ты думалъ? осилила себя — вспомнила обѣтъ (Лукерья Дементьевна) и взошла на самый верхъ. Александръ Васильичъ. Бѣдненькая, это подвигъ. Марья Григорьевна. Ah, нcoute... Вхожу... Дверь не обита, въ щеляхъ. Должно-быть, въ нихъ дуетъ. Человѣкъ отворилъ дверь; къ ней страшно было прикоснуться: такъ она закопчена, засалена... я вошла и нервически вскрикнула.. Представь, что я увидѣла.... Александръ Васильичъ. Что такое, что? Марья Григорьевна. На стѣнѣ... horreur... охъ! тараканы... (содрогаясь). Фи! Александръ Васильичъ. Ужасно! Марья Гавриловна. И не одинъ... Я обернулась въ другой уголъ... ахъ!.. тараканъ. Конечно, все это можетъ быть очень смѣшно разсказано талантливою актрисою; но намъ случалось много видѣть женщинъ, боящихся таракановъ и состоящихъ членами разныхъ благотворительныхъ обществъ, — по большей части это двѣ вещи нераздѣльныя, — и намъ случалось слышать разсказы о тараканахъ: «Таракановъ! таракановъ!» — А вѣдь вы очень боитесь таракановъ? — «Да; но тутъ ужь забываешь объ этомъ...» Вотъ ихъ любимая тема и вѣчный пріемъ. Самыя глупыя изъ нихъ проникнуты этой тактикою. А ужь если пойдетъ у которой изъ нихъ на-чистоту, такъ тутъ не такія вещи услышишь, какъ у Марьи Григорьевны. И это случается; рѣдко, а случается. Марья Григорьевна. Какой-то смрадъ по всей комнатѣ; кинулись на меня какія-то жалкія тѣни, цѣлуютъ руки, ноги... но все это въ лохмотьяхъ... фи! называютъ ангеломъ съ неба, ихъ спасительницей... Вѣдь меня всѣ знаютъ, даже по слухамъ... я ихъ утѣшала, съ такимъ сердечнымъ трепетомъ (ай, ай, ай!..) ты этого не поймешь, Alexandre! Это такой трепетъ, такой трепетъ! (усладительно) Потомъ гдѣ-то раздался кашель: я къ постели — больной сѣдой старикъ, лежитъ въ постели и слѣпой.. у изголовья стоитъ картина не оконченная... какая иллюзія! онъ ослѣпъ за работой. Я начала утѣшать — онъ молчитъ. Но кругомъ мать, шестеро дѣтей цѣлуютъ мое платье, ноги... Я рискнула взять его за руку, попробовать его пульсъ. Александръ Васильичь. И рискнули? Марья Григорьевна. Ахъ, Alexandre, обѣтъ ты не забывай... Вообще нужно быть очень ловкимъ и опытнымъ, начиная карикатурить другого; а то можетъ случиться такая же исторія, какъ если картавый начнетъ передразнивать другого картаваго: пожалуй еще заставитъ жалѣть себя и краснѣть за самаго себя своихъ слушателей. Но довольно объ этой комедіи: въ ней все неправда, въ ней все сочинено, какъ языкъ Карла Богдановича и Лукерьи Дементьевны; также точно сочинены чувства и положенія, какъ-будто авторъ самъ не зналъ, надъ чѣмъ посмѣяться, и явился со своимъ литературнымъ дѣтищемъ точно также, какъ засмѣялся Жевакинъ пр видѣ Кочкарева, помирающаго со смѣху: слышитъ, всѣ смѣются надъ чѣмъ-то; давай, думаетъ, и я засмѣюся. Это очень добродушно и смѣшно очень; а ужь добродушно-то въ высшей степени: ни одного своего лица нѣтъ, ни единой странички собственнаго изобрѣтенія; тл у Гоголя, тл у г. Островскаго, это у Грибоѣдова, а большая часть изъ разныхъ являющихся какъ метеоры, сочиненій новѣйшаго времени, да еще многое недослышанное, перепутанное, — ни дать ни взять какъ разсказъ какого нибудь денщика, пришедшаго изъ балета, о томъ, что тамъ такое показывалось.
===========