БЕЗЦВЕТНЫЯ ЯВЛЕНІЯ БЫЛЬ МОЛОДЦУ НЕ УКОРЪ Новая комедія г. Н. Потѣхина (Отеч. Записки, № 7, іюль) Недалеко (впрочемъ только въ сравненіи съ вѣчностью) было у насъ то время, когда всѣ общественные интересы, вдругъ получившіе возможность выразиться, вдругъ закипѣли въ общественномъ сознаніи и вдругъ, всѣ разомъ потребовали себѣ выраженія, и выраженіе ихъ сдѣлалось тѣмъ болѣе необходимо, что въ немъ тогда состояло почти все ихъ удовлетвореніе. Потребовалось печатно выражать ихъ вездѣ и всюду. Что было не о нихъ, того и читать не хотѣли. То было время переворота, время всеобщаго смѣшенія; тогда стихи не умѣли отдѣлить отъ политической экономіи, жизнь сердца отъ какого-нибудь чисто врачебно-полицейскаго вопроса. Въ этомъ ничего не было мудренаго: всѣ идеи, жалобы, страсти вспыхнули вдругъ и спѣшили заявить себя. Безъ вопроса о нововведеніяхъ тогда немогло обойтись даже любовное признаніе; тогда ото всего требовалось пользы самой грубо-ощутительной, и въ чемъ этой пользы не чувствовалось, то никого и интересовать не могло. Но если изящное перестали тогда считать полезнымъ, то все что носило на себѣ хоть маленькій отпечатокъ грубой пользы, всѣ готовы были признать изящнымъ, если оно хоть по формѣ выраженія изъявляло на это претензію. И такими, въ близорукой поспѣшности, признавались часто вещи, не имѣвшія ни малейшаго внутренняго содержанія, но только увѣшенныя снаружи побрякушками ходившихъ тогда идей или пустыми, холодными намеками на то, что интересовало публику. «Нынче не нужно написать безсмертную вещь, говорилъ одинъ поэтъ въ то время, — чтобы вызвать рукоплесканія публики, а нужно только выйти и сказать: «господа! всѣ городовые — мошенники!» — То было время пѣсенъ объ откупахъ, квартальныхъ, публичныхъ женщинахъ; комедій съ азбучными моралями, комедій, которыя и не доказывали того, о чемъ говорилось въ нихъ, но публика требовала только, чтобы говорилось о томъ, о чемъ она долго молчала, и всякому, удовлетворявшему ея желанію, она платила рукоплесканьемъ и говоромъ. Сколько тогда поднялось и вошло въ славу талантовъ, которые поспѣшили даже литографировать портреты свои, и которые потомъ, въ теченіе трехъ-четырехъ лѣтъ словно камнемъ въ воду канули, и никто не читаетъ ихъ, никто не знаетъ ихъ, тогда какъ въ то время ихъ знали всѣ: отъ простого тулупника-мужика, посѣщавшаго театръ, до знатнаго барина, удивляющагося иногда, отчего Ломоносовъ, такой любимый публикою авторъ, ничего не пишетъ теперь? И все это время прошло; переворотъ пошолъ дальше: онъ не остановился на этомъ. Изъ прежняго хаоса стали образовываться отдѣльныя, гармоническія группы. Поэзія дѣлается снова поэзіею; политическая экономія дѣлается опять политическою экономіею. Удовлетворивши на скорую руку и кое-какъ своему первому голоду, публика начинаетъ уже сортировать свои блюда и требуетъ, чтобы ей не портили щами мороженаго. Но такъ это все совершается въ публикѣ, въ литературѣ все еще продолжается старый хаосъ. Заслужонные ветераны литературы того недавняго времени, когда не въ одномъ Севастополѣ мѣсяцъ считался за годъ, все еще не желаютъ признать себя отставленными и развѣнчанными и упорно продолжаютъ свою старую службу, не вѣря, чтобы не заплатили за нея по прежнему, и поютъ свою старую пѣсню, даже не замѣчая, что ихъ почти не слушаютъ; что даже и немногіе запоздалые ихъ слушатели начинаютъ зѣвать и нетерпѣливо мнутъ шляпы въ рукахъ, все ожидая, не будетъ ли подъ конецъ чего-нибудь новаго. Но старые ветераны не понимаютъ ихъ, потомучто ничего не знаютъ новѣе своей старой пѣсни, и не могутъ понять, чего хочетъ капризная публика, и считаютъ ее дурящей немного; и мы увѣрены даже, что продолжая, по старой привычкѣ, считать неприкосновенною святынею всѣ свои наскоро скроенныя, въ минуту всеобщей нужды, идеи и убѣжденія, они будутъ долго недоброжелательно смотрѣть на новыхъ выходящихъ бойцовъ, не предполагая даже, въ своемъ стариковскомъ упрямствѣ, чтобы могло и таиться что-нибудь бодрое и сильное въ этихъ, начинающихъ жить такъ худо, потомучто не по ихнему. Они принимаютъ въ распростертыя объятія только то, что имъ знакомо, что говоритъ языкомъ, такъ еще недавно увѣнчавшемъ славою ихъ собственныя, нынче уже развѣнчанныя головы. Домъ опустѣлъ и даже въ наемъ не отдается за ветхостью, но до сихъ поръ живутъ еще въ немъ, и плодятся, и множатся, тщетно поджидая новыхъ обитателей, расположонные въ немъ старыми жильцами тараканы. И утилитарная теорія искусства жива понынѣ и неистовствуетъ еще, какъ прежде; и понынѣ случаи двухъ убійствъ излагаются въ видѣ повѣсти, и понынѣ пишутся комедіи, въ родѣ комедій, увѣнчавшихъ г. Львова его однолѣтнею славою. Мы въ послѣдней книжкѣ «Отечественныхъ Записокъ», іюль 1861 года, прочли одну такую комедію. Это «Быль молодцу не укоръ» г. Николая Потѣхина. Г. Потѣхинъ талантъ (если только онъ талантъ) новый, начинающій; онъ всего, кажется, написалъ двѣ комедіи, изъ которыхъ первая, «Дока на доку нашолъ», была напечатана въ декабрьской книжкѣ «Отечественныхъ Записокъ», а вторая — та, о которой мы говоримъ теперь. И между тѣмъ молодое произведеніе этого новаго литератора есть не что иное въ сущности, какъ старый, распоротый за негодностью кафтанъ, сшитый безъ перекройки вновь, даже прежними, старыми нитками. Тотъ же тутъ Дмитрій Александрычъ Барскій, молодой человѣкъ домашняго воспитанія, сынъ богатаго отца, обольщающій и потомъ покидающій Груню, дочь бѣдныхъ, но благородныхъ родителей. Такъ же онъ покидаетъ ее, по требованію старика-отца, человѣка варварскихъ убѣжденій, для того, чтобы жениться на сорокалѣтней дѣвѣ, графинѣ Побѣсиной. Та же Груня, безчестно-продающаяся старику со звѣздою для отмщенія всѣмъ отвергнувшимъ ее и обманувшимъ ее. Тотъ же тутъ Павелъ Петровичъ Силинъ, бѣдный молодой человѣкъ, кончившій курсъ въ университетѣ, племянникъ Лукерьи Дементьевны, содержательницы магазина, въ которомъ Груня работаетъ. Онъ влюбленъ въ Груню, хочетъ жениться на ней; но она не идетъ за него, потомучто любитъ Дмитрія Александрыча Барскаго. А когда этотъ г. Барскій бросилъ ее, то она хочетъ идти къ Павлу Петровичу, но тотъ отъ нея уже отказывается, что и заставляетъ ее — пасть. Отличительная черта всѣхъ героевъ и этой комедіи — глупость непостижимая. Она руководитъ всѣми ихъ дѣйствіями, всею ихъ жизнью. Изъ нихъ самые умные, которымъ видимо сочувствуетъ авторъ, и которыхъ авторъ вовсе не признаетъ такими, все-таки глупы смертельно, такъ глупы, что не возбуждаютъ къ себѣ ни малѣйшаго сочувствія. Въ самомъ дѣлѣ, посмотрите у Гоголя: у него умна по своему даже Коробочка: вся глупость ея происходитъ отъ безобразнаго развитія чувства самосохраненія — осторожности, подсказанной можетъ-быть опытомъ, и въ меньшей мѣрѣ своего развитія оправдываемой умомъ, самымъ здравымъ. Плюшкинъ уменъ тоже у Гоголя; умъ его такъ и сквозитъ сквозь непристойную страсть, опутавшую его своими сѣтями. Оттого онъ такъ и интересенъ; оттого намъ отъ него и глазъ оторвать не хочется: мы видимъ, онъ живой человѣкъ; мы чувствуемъ пройденную имъ дорогу, и намъ такъ и хочется добраться до его исторіи, до тѣхъ событій и битвъ, въ которыхъ пала душа его. Онъ живописенъ и манитъ взоръ, какъ развалина замка, гдѣ все, даже выбитыя окна и лежащіе кругомъ во мху камни — напоминаютъ намъ старую жизнь, кипучую жизнь позабытаго времени. Чичиковъ уменъ ужасно, не смотря на то, что онъ всю жизнь не выходилъ изъ того грязнаго общества, въ которомъ родился, и намъ интересно видѣть, какъ ничтожная, пустая, но врожденная ему страсть все запутываетъ собою умъ его, и какой вѣрный слуга этой страсти его умъ. Печоринъ, изъязвленный всѣми недугами, уменъ какъ бѣсъ; Онѣгинъ уменъ такъ же точно, не смотря на воспитаніе, полученное имъ отъ Mr. l’Abbe; Чацкій уменъ, не смотря на всѣ глупости, которыя онъ говоритъ безпрестанно; и оттого всѣ они интересны, и мы не стыдимся знакомства съ ними, и оттого самыя ихъ заблужденія могутъ быть намъ урокомъ и вести насъ къ спасенію. Но не всегда это представляетъ намъ новѣйшая наша литература: у героевъ ея почти и страстей-то нѣтъ, и нѣтъ страстей потомучто нѣтъ ума: страсть въ глупой и слабой душѣ всегда безхарактерна, неопредѣленна, шатка, и низводится до степени простого какого-то побужденія, похоти, потомучто не находитъ себѣ адвоката и защитника въ вѣрномъ своемъ прислужникѣ — умѣ. Гоголь зналъ это; оттого у него прокуроръ и Маниловъ люди безпристрастные, вялые. Сколько у Онѣгина, Печорина, Чацкаго, Плюшкина и другихъ, бодрости даже въ самомъ паденіи ихъ! Ничего этого нѣтъ у героевъ большей части нашихъ новѣйшихъ писателей. Творцы ихъ, не вѣря въ силу сердца, не вѣрятъ и въ силу страсти; и оттого у нихъ каждое движеніе души и сердца героя объясняется только одною глупостью. Отчего это? Если это вѣрное изображеніе нашего общества, то неужели въ нашемъ обществѣ только дураки остались? и могутъ ли дураки быть представителями общества? Или авторы, въ высокомъ чувствѣ человѣколюбія, рѣшились заботиться только объ этихъ нищихъ міра сего? Или они имъ кажутся очень умными? Какъ же это? Ничего не знаю; только отъ этой повсемѣстной глупости дѣйствующихъ лицъ нашихъ романовъ и повѣстей распространяется повсемѣстная литературная скука, такая скука, что одурь беретъ. Мы говоримъ не о тѣхъ писателяхъ, имена которыхъ особнякомъ станутъ въ исторіи русской литературы, которыхъ мы знаемъ и умѣемъ цѣнить и теперь. Мы не о нихъ говоримъ. Но напримѣръ возьмите хоть Обломова: онъ глупъ; Штольцъ, — лицо, отъ ума котораго самъ авторъ въ восторгѣ, — этотъ Штольцъ глупѣе самого Обломова, глупъ при смерти, не подавая ни малѣйшей надежды на выздоровленіе. Барышня Ильинская глупа тоже, глупа до умничанья, до резонерства. А когда герою, самому г. Обломову, случается сказать что-нибудь умное, напримѣръ спросить Штольца, въ отвѣтъ на его педантическіе совѣты: «Да гдѣ же жизнь-то?», то тутъ авторъ глумится надъ нимъ, и вы удивляетесь, отчего это автору кажется глупымъ? — лучшее ваше впечатлѣніе отравляется. Чрезвычайно странный характеръ приняла теперь наша литература. И вотъ мы ждемъ съ нетерпѣніемъ чего-нибудь свѣжаго и самобытнаго, ждемъ, не явится ли что-нибудь, какъ являлись гг. Тургеневъ, Островскій; и читаемъ все г. Львова и другихъ подъ разными новыми названіями. Г. Николай Потѣхинъ оказывается старымъ нашимъ знакомымъ, умолкнувшимъ г. Львовымъ, и какъ тотъ, бездарно переводитъ на какой то мертвый языкъ какими-то мертвыми чернилами живыя лица, давно уже живо очерченныя напримѣръ г. Островскимъ, пересыпая ихъ мертвыми цвѣтами нравоученій, когда-то, лѣтъ шесть назадъ, волновавшихъ публику. И заставляетъ насъ смотрѣть, какъ глупо ходятъ по сценѣ, глупо размахивая руками, какія-то глупыя лица, неспособныя ни къ какой борьбѣ и спотыкающіяся и падающія, задѣвши за паутинку или соломинку. Посмотрите, напримѣръ, въ комедіи «Быль молодцу не укоръ» — эта Груня, воспитанная до нѣкоторой степени дѣвушка, и этотъ Павелъ Петровичъ Силинъ, кончившій въ университетѣ курсъ (мы не понимаемъ совсѣмъ, для чего эта подноготная воспитанія: вѣдь конечно легче сказать: «онъ кончилъ курсъ въ университетѣ», нежели нарисовать его такъ, чтобы намъ не приходил и въ голову справляться о его воспитаніи), такъ эти два образованныя лица — живутъ въ модномъ магазинѣ Лукерьи Дементьевны: одинъ какъ племянникъ, другая какъ работница. Лукерья Дементьевна совершенный извергъ рода человѣческаго; она съ утра до ночи ругается, она обходится со всѣми съ ними хуже нежели, въ хижинѣ дяди Тома, плантаторы со своими невольниками; она хочетъ Груню продать таможенному чиновнику Хватову, невѣжѣ, обидчику и казнокраду, и между тѣмъ и Груня, и Силинъ покорны ей, не бѣгутъ отъ нея, и Силинъ не говоритъ Грунѣ, чтобы она ушла къ нему, съ нимъ, что онъ заложитъ себя, чтобы накормить и одѣть ее: они, какъ какіе шальные, стоятъ руки по швамъ, когда Лукерья Дементьевна оскорбляетъ ихъ — и все время не можешь понять, какой