НАША МОЛОДЕЖЬ. Въ нынѣшнемъ нумерѣ „Гражданина” помѣщается продолженiе весьма замѣчательной статьи г. Гусева, озаглавленной „Живой вопросъ нашей церкви”. Уже по мысли своей она замѣчательна тѣмъ, что есть первый живой голосъ, исходящiй изъ нашей внутренней общественной жизни, какъ протестъ противъ мертваго духомъ и исключительно утилитирнаго направленiя нашего нынѣшняго образованiя. На сихъ-же дняхъ, въ одной изъ почтеннѣйшихъ нашихъ русскихъ газетъ, въ нумерѣ 92 „Современныхъ Извѣстiй”, мы прочитали статью одного изъ многихъ студентовъ, коей смыслъ есть тоже протестъ, — протестъ противъ мертваго преподаванiя, внѣ всякаго общенiя учащихъ с учащимися, необходимаго какъ помощь всестороннему развитiю молодежи. За симъ, передъ нами письмо одного с.-петербургскаго 16-ти лѣтняго гимназиста къ своей матери, въ которомъ онъ проситъ ее взять назадъ изъ гимназiи, такъ какъ ему „ужасно трудно и непрiятно”, но не отъ латинскаго и греческаго, а отъ дурныхъ отношенiй къ нему товарищей, смотрящихъ на него и на троихъ еще другихъ учениковъ, какъ на какихъ-то зачумленныхъ, за то только, что они читаютъ такiя-то книги, а не другiя, и даже за то, что вѣрятъ въ Бога, и не хотятъ измѣнять своихъ понятiй о разныхъ предметахъ. Итакъ, вотъ безспорно живые голоса, раздающiеся изъ трехъ разныхъ мiровъ нашего учебнаго мiра одновременно. Они знаменательны потому, что въ нихъ не идетъ рѣчь о той или другой системѣ, а заключается протестъ противъ извѣстныхъ проявленiй духа въ нашемъ мiрѣ учащихся. И когда-же раздаются эти голоса? Именно тогда, когда заканчивается учебная реформа съ одной стороны, и когда съ другой стороны въ журналистикѣ нашей, на дымящихся еще развалинахъ кроваваго боя за классицизмъ и за реализмъ, возбуждается новый вопросъ: чѣмъ поднять уровень образованiя нашего духовенства: реформою-ли ихъ заведенiй, или уничноженiемъ ихъ, посредствомъ перевода учащихся духовнаго званiя въ наши свѣтскiя учебныя заведенiя? Учебная реформа! Какъ легко пишется и произносится это слово, какъ легко разрѣшаются ея многосложныя и многостороннiя задачи, какъ легко, кажется, объ этихъ темахъ спорить, спорить до ненависти, спорить до изступленiя, и отстаивая здѣсь такой-то языкъ, тамъ такой-то предметъ, здѣсь такое-то количество учебныхъ часовъ, тамъ какую-то цѣль общаго развитiя, все это прикрывать и оправдывать словомъ учебная реформа. А часто-ли, когда произносится это слово, приходится намъ призадумываться надъ тѣмъ, какое другое слово заключено въ этихъ двухъ словахъ? Слово это: юношество, наше русское юношество. Для гражданина, который любитъ свое государство, какое изъ живыхъ представленiй можетъ быть святѣе, дороже, живѣе представленiя о юношествѣ своего государства; ибо будущность государства и его юношество, это одно и тоже. Но когда мы толкуемъ объ учебныхъ реформахъ, часто-ли мы въ тоже время вдумываемся на столько глубоко въ мiръ нашего юношества, чтобы быть въ состоянiи совладать съ вопросами въ родѣ слѣдующихъ: нужна-ли дѣйствительно эта, а не другая реформа, дѣйствительно-ли стало хорошо нашему юношеству отъ той или другой мѣры, въ правду-ли будет ему лучше отъ такой-то дополнительной реформы, и т. д. Мы заговорили о трехъ протестахъ, исшедшихъ изъ среды нашего учащагося мiра: одинъ противъ духа мертвыхъ отношенiй профессора университета къ студентамъ; другой, обстоятельный, полный, въ видѣ осмысленнаго результата цѣлаго прожитаго перiода жизни, протестъ противъ утилитаризма въ воззрѣнiяхъ молодежи на науку, мѣшающаго же съ раннихъ лѣтъ правильному развитiю умственныхъ силъ вообще, и духовной жизни въ особенности; третiй — протестъ юноши противъ духа его класса, съ которымъ онъ сродниться не можетъ, потому что сродство это обусловлено требованiемъ полнаго отреченiя отъ религiи. Спрашивается: послужитъ-ли одна изъ многихъ учебныхъ реформъ отвѣтомъ на одинъ изъ сихъ трехъ протестовъ? Сомнѣваемся; и чѣмъ болѣе мы объ этомъ думаемъ, тѣмъ болѣе намъ кажется, что въ обращенiе съ такимъ вопросомъ, какъ способы обученiя юношества, мы должны внести что-нибудь болѣе глубокое, болѣе живое. Это болѣе глубокое, болѣе живое, недостающее въ обращенiи съ вопросомъ о нашей учащейся молодежи, есть ничто иное, какъ любовь, та великая сила отличающая нашъ мiръ отъ языческаго, которая ни для какой цѣли, и ни для какого лица, не дозволяетъ личные интересы ставить выше интересовъ ближняго, интересовъ общественныхъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, требуетъ, прежде всего и главнѣе всего, правды, всегда правды, во всемъ правды. Слова эти не фразы. Умѣть любить не такъ легко какъ кажется, когда дѣло идетъ о такихъ предметахъ какъ свое государство, или юношество своего государства. Тутъ требованiя любви и требованiя правды являются, въ силу своего происхожденiя отъ религiй и нравственности, до того строгими и недоступными для какой-бы то ни было сдѣлки, что не всякiй устоитъ противъ соблазна, и не поддастся, въ угоду какому-нибудь мелочному, личному интересу, на то или другое, большее или меньшее прикривленiе душою. Въ такихъ вопросахъ любовь не есть одно безличное чувство; напротивъ, она есть живая, дѣятельная сила, побуждающая носителя ея идти на непобѣдимый бой со всѣми проявленiями и представителями лжи, какiе-бы они ни были, во имя блага того государства, и того юношества, которыхъ онъ любитъ. Оттого, педагогъ, который для своего государства слагаетъ теорiю воспитанiя изъ твердыхъ началъ религiи, нравственности и нацiональности съ одной стороны, а съ другой — изъ уступокъ на счетъ тѣхъ-же началъ, потворствующихъ популярности, утилитаризму, космополитизму, или просто индефферентизму въ дѣлѣ вѣры и нравственности, и такимъ образомъ служитъ одновременно и Богу и мамонѣ, такой педагогъ, очевидно, не умѣетъ любить ни свое государство, ни его юношество, и приготовляетъ ему для будущности опасности серьезныя. Каждый изъ насъ былъ на школьной скамьѣ, и живо мы помнимъ, какъ прiятно намъ было, когда учитель или профессоръ, говоря прозаическимъ языкомъ, къ намъ подлизывался, или за нами ухаживалъ, покупая свою между нами популярность сегодня осмѣиваньемъ такого-то принципа, завтра насмѣшкою надъ такимъ-то писателемъ, послѣ завтра разсужденiемъ о томъ, какiя мы имѣемъ права, или изложенiемъ передъ нами модныхъ идей, освобождающихъ насъ отъ вѣры въ то, что мы считали для себя обязательнымъ и т. д. Но живо помнимъ мы и то, что происходило въ насъ послѣ: какъ иные изъ насъ, черезъ нѣсколько лѣтъ, презирали того-же учители, называя его подлецомъ, и, напротивъ, какое глубокое уваженiе западало къ намъ въ душу къ тѣмъ изъ учителей или профессоровъ, которые, глядя на насъ какъ на учениковъ, не считали насъ гражданами, и когда дѣло шло о началахъ вѣры и нравственности, объ обязанностяхъ нашихъ къ наукѣ, бывали къ намъ неумолимо строги, не признавая за нами никакихъ другихъ правъ, кромѣ права на любовь и уваженiе къ намъ. Откуда, спрашивается, явилась въ насъ эта перемѣна чувствъ? Изъ очень простаго и яснаго сознанiя, что учителя и профессора, намъ льстившiе, намъ вредили, и если угождали намъ, то вовсе не потому, что насъ любили, а потому, что для нихъ было это выгодно, какъ легкiй способъ добывать популярность, и что въ сущности имъ все равно было, что мы, кто мы, и что изъ насъ выйдетъ; съ выходомъ изъ класса, мы становились для него не только чужими, но смѣшными, и жалкими, и глупыми. Но этого мало: презрѣнiе къ такимъ учителямъ и профессорамъ раждалось и закрѣплялось въ насъ сознательнымъ чувствомъ тогда, когда мы начинали въ столкновенiяхъ съ жизнью чувствовать, что эти льстившiе намъ профессора не только намъ ничего не дали для борьбы съ жизнью, но, напротивъ, сказали намъ вещи, которыя оказывались ложью, и этимъ ослабили въ насъ способность къ самодѣятельности, предоставивъ насъ самообольщенiю и иллюзiямъ. Совершенно иное дали намъ профессора, смотрѣвшiе на насъ, какъ на учениковъ, и заронившiе въ насъ сѣмена такихъ началъ, которыя, оказывалось, имѣли для насъ силу и прелесть помощи борьбы съ жизнiю, и давали намъ ключъ къ пониманiю того или другого явленiя въ нравственной нашей жизни. Съ этими сѣменами, добытыми отъ нихъ, мы прiобрѣтали въ тоже время убѣжденiе, что насадившiе ихъ въ насъ наставники и профессора любили насъ и уважали правду. И вотъ то, что съ многими изъ насъ, какъ съ учениками, въ тѣсномъ мiрѣ школы дѣлали искавшiе популярности учителя и профессора, тоже самое, въ широкихъ размѣрахъ цѣлаго умственнаго мiра нашего нынѣшняго общества, дѣлала и дѣлаетъ наша современная, такъ называемая, передовая литература, журнальная въ особенности, какъ самая распространенная изъ всѣхъ ея отраслей. Ни въ одномъ вопросѣ этою литературою не внесено столько лжи, какъ въ вопросѣ о нашемъ учащемся юношествѣ. Оставляя въ сторонѣ вопросъ, сознательно или безсознательно внесена была ею эта ложь, отмѣтимъ здѣсь только главныя ея проявленiя. 1) Когда впервые, 16 лѣтъ назадъ, заговорили о томъ, что общество имѣетъ нужду въ гораздо бо̀льшемъ числѣ учащихся, передовая литература изъ ложной любви къ юношеству заявила о какихъ-то правахъ юношества; юношество имъ повѣрило и дорого за нихъ поплатилось; благороднѣе поступила-бы эта литература, если-бы напомнила юношеству, что пока оно учится, оно никакихъ прав отъ прогресса получить не можетъ. 2) Явилась потребность измѣненiя учебныхъ программъ, съ цѣлью ихъ расширенiя. Передовая литература этимъ вопросомъ не ограничилась. Она заявила о потребности новыхъ основъ для воспитанiя вообще; она заявила объ утилитаризмѣ, какъ объ этой новой основѣ, взамѣнъ старыхъ, заключавшихся въ религiи, нравственности и идеѣ народности. 3) Но всего этого для передовой нашей журналистики было мало. Надо было поддерживать эти новыя нелѣпыя мысли, какъ брандеры, пущенныя въ мiръ нашей молодежи. И вотъ является цѣлый отдѣлъ литературы раззадоривающихъ полу-намековъ, недосказанныхъ разжигающихъ мыслей, имѣвшихъ цѣлью создавать какiе-то порывы, стремленiя, фантастическiе полуобразы, миражныя цѣли, призрачныя поприща дѣятельности, въ погоню за которыми должно было мчаться воображенiе бѣднаго нашего юношества. Затѣмъ, сдѣлавъ свое дѣло, передовая эта литература остановилась, ибо дальше на этомъ пути идти не могла. Но, увы, результаты ея дѣла были неизмѣримо велики. Пущенная въ погоню за миражными цѣлями, не опираясь ни на одну прочную основу воспитанiя, молодежь разбивалась объ жизнь какъ объ стѣны, на которыхъ хотѣла хватать тѣни, и чувствуя свое безсилiе, безсилiе науки, безсилiе науки, безсилiе школы, озлоблялась противъ препятстiй, то есть противъ жизни, и начинала ее безъ всякихъ силъ, безъ всякой вѣры, безъ всякой любви, но съ множествомъ цѣлей и безграничною самоувѣренностью. Это былъ одинъ результатъ. Другой былъ не менѣе печаленъ. Передовая эта журналистика принудила замолчать всякаго, кто могъ-бы о юношествѣ заговорить иначе. Замолчала церковь, замолчало общества, замолчала семья. Любовь къ нашему юношеству, честная и правдивая, не получала, такимъ образомъ, доступа къ вопросу о его образованiи. Третiй результатъ былъ еще печальнѣе. Передовая эта журналистика явилась какою-то силою и не для одного юношества. Съ нею стала считаться наша учебная школа, и какъ-бы изъ уваженiя къ ней, всѣ совершившiяся учебныя реформы, какъ будто, проскользнули надъ основами воспитанiя, надъ жизненною ея сущностью и коснулись только внѣшней стороны учебнаго дѣла. Такимъ образомъ, въ нашемъ учащемся мiрѣ осталась неизобличенною ложь, а въ обращенiи со всѣми вопросами этого мiра осталось отсутствiе любви. Никто не смѣлъ полюбить юношество наше честно. А между тѣмъ, тѣ три протеста, о которыхъ мы выше заявили, доказываютъ, что давно настала пора, во имя любви къ русскому юношеству, во имя серьезныхъ интересовъ государства и во имя правды, ложь