КЪ ОДНОМУ КОНЦУ. Повѣсть въ двухъ частяхъ.     ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. I.    ...Узкая темная комната, оклеенная дешевыми обоями; столъ у единственнаго окна, два стула и кровать въ углу; посрединѣ еще не разобранный чемоданъ, сброшенная шуба, дорожный пледъ и фигура женщины, задумчиво опершейся на столъ и спрятавшей голову въ ладони, -- двусмысленная поза печали, раздумья или утомленiя. Было и то и другое. Она прiѣхала съ утреннимъ поѣздомъ въ Москву и остановилась въ первой гостинницѣ, куда привезъ ее извощикъ.    На дворѣ стоялъ октябрь съ своими морозами, гололедицей, свинцовымъ небомъ и падающей изморозью. Кругомъ была тишина; шумъ и суматоха поѣзда, крикливые свистки паровоза, суета пассажировъ, все осталось позади, и въ тихомъ уединенномъ номерѣ, запертомъ на ключъ, была тишина могилы. Въ коридорахъ слышались шаги, безучастные, чужiе шаги; никто не постучится къ ней, никто не придетъ заглянуть въ ея глаза, не помѣшаетъ исполненiю рѣшенiя неизбѣжнаго, неотвратимаго... Для этого она и прiѣхала сюда, въ большой городъ, чужой и незнакомый, гдѣ слѣдъ ея пропадетъ также быстро, какъ слѣдъ камня, брошеннаго въ воду. Ничего за собой, -- ничего впереди себя;-- пустота, неизвѣстность, исчезновенiе.    Это должно свершиться сегодня къ ночи. Она не спрашивала самовара, не звала прислугу; прошлась по номеру и внимательно осмотрѣла его.    Мебель незатѣйливая, тусклая, покрытая слоемъ пыли; кровать безъ бѣлья, съ жосткимъ, обнаженнымъ тюфякомъ, кривое зеркало въ простѣнкѣ и ниша, маскирующая дверь въ другой номеръ, заклеенная обоями и практически обращенная въ гардеробный шкапъ. Въ углу столъ съ дешевымъ тазомъ и умывальникомъ. Во всей комнатѣ стоитъ какой-то затхлый, нежилой воздухъ долго запертаго покоя, слабо освѣщеннаго сумракомъ единственнаго окна съ двойною рамой. Изъ этого окна виднѣется высокая, глухая стѣна сосѣдняго дома, сырая, темная, поросшая плѣсенью. Вѣтеръ свиститъ и завываетъ въ трубѣ; дождь, пополамъ со снѣгомъ, уныло бьетъ о сѣрое, пыльное стекло окна. Разненастилось, какъ видно, надолго.    Все къ лучшему; въ непогоду зрѣетъ и укрѣпляется рѣшимость:-- лейся дождь, меркни и луна, и солнце, -- не жаль, не жаль ничего.    Упасть на жосткую кровать, въ дорожную подушку, холодной и одинокой, съ сознанiемъ рѣшенной, близь стоящей смерти, встать въ сумеркахъ, въ темнотѣ, съ изломанными членами, подойти еще разъ къ окну, упиться унынiемъ и тоской -- и приступить... Не представлять себѣ ничего заранѣе, не пугаться, не думать... Лечь съ закрытыми глазами и, если можно, заснуть...    Заснуть! Единственная привилегiя жизни, желанная, вѣрная, не обманывающая.    Но и во снѣ нервно и судорожно подергиваются ея губы и на лицѣ отражается острая печаль: сонъ не даетъ забвенiя, онъ переноситъ ее въ прошлое, онъ держитъ ее въ тискахъ воспоминанiй и старыхъ ранъ. Вся накипь, весь горькiй осадокъ глупо растраченной жизни души и чувства просится на языкъ, душитъ отвращенiемъ...    "Любовь", -- бродятъ въ ней безсвязные отрывки засыпающей мысли: -- "великiй лозунгъ человѣчества, синонимъ добра, пользы, истины. Все вздоръ! утопiя и бредни идеалистовъ... Любовь -- погибель и вредъ; синонимъ зла и страданiя на землѣ. Человѣкъ -- животное неблагодарное по своей природѣ. Онъ не терпитъ любви, онъ мститъ за любовь. Нѣтъ, нѣтъ! Къ чему оправданiя? къ чему подъискиванья? Виновата сама: сама одна во всемъ виновата"!    И она мечется по кровати съ однимъ настойчивымъ желанiемъ усыпить мысль и память, и въ унылой тоскѣ привести къ концу рѣшенное. "Вѣдь пробовала уже, откладывала, жила, надѣялась, какъ и всѣ... Надобно же, наконецъ, понять, что еслибъ годъ, два тому назадъ исполнить сегодня задуманное, было бы лучше, -- два мѣсяца, даже день -- все же лучше, лучше... Нѣтъ, нужно было еще ударовъ, еще страданiй! Вотъ и дождалась! Идти некуда, приперта къ самой стѣнѣ"!     II.    Въ дверь ея номера постучались. Женщина подняла голову, прислушалась, вскочила и долго возилась съ ключемъ, который долго не слушался ея дрожащей, съ просонья и испуга, руки. Гдѣ-то на колокольнѣ отчетливо и громко пробило четыре часа. Въ комнатѣ царствовали полнѣйшiя сумерки. Неясныя очертанiя предметовъ выступали изъ сыраго мрака какъ-то еще враждебнѣе и непривѣтнѣе, чѣмъ днемъ.    Въ отворенную дверь вошелъ коридорный.    -- Хозяинъ спрашиваетъ видъ;-- видъ вашъ позвольте-съ, началъ онъ, отъискивая глазами исчезнувшую во мракѣ фигуру.    -- Хорошо, отчетливо произнесъ женскiй голосъ:-- скажи хозяину, что завтра утромъ въ девять часовъ; паспортъ у меня въ багажѣ на товарной станцiи.    Коридорный исчезъ и снова вернулся.    -- Имя, отчество и фамилiю приказали узнать, объявилъ онъ, широко раскрывъ дверь, чтобъ впустить хоть немного свѣта изъ освѣщеннаго коридора.    -- Для чего это?    -- А какъ-же-съ? На доскѣ у насъ выставляютъ; а то случается номеръ занятъ, а не записанъ; приходятъ смотрѣть, -- безпокойство.    -- Запишите -- Иванова, прервала его рѣчь прiѣзжая.    Коридорный медлилъ: его снѣдало любопытство.    -- Самоварчикъ прикажете? спросилъ онъ заискивающимъ тономъ.    Но комната въ эту минуту вдругъ освѣтилась: въ рукахъ у прiѣзжей очутился подсвѣчникъ со свѣчею, которую она зажгла и поставила на столъ.    Любопытный коридорный увидалъ въ трехъ шагахъ отъ себя женщину довольно высокаго роста, въ черномъ платьѣ, худую, блѣдную, съ рѣзко очерченными бровями и плотно сжатыми губами. На видъ ей казалось лѣтъ тридцать или болѣе: растрепанныя космы волосъ падали ей на лобъ и лицо, и придавали странный видъ больной или сумашедшей. Черезъ плечо висѣла у нея дорожная сумка, которую она забыла снять или не хотѣла разстаться съ нею.    Она отперла ее, достала портмоне и, приблизившись къ свѣчѣ, порылась въ немъ.    Коридорный медлилъ, предчувствуя, что его услуги понадобятся.    -- Вотъ, сказала она, подавая ему ассигнацiю: -- сходите въ магазинъ винъ и возьмите бутылку шампанскаго Редереръ; раскупорьте ее и подайте.    -- Слушаю-съ; бокалы или стаканы прикажете?    -- Что?.. Да... Женщина задумалась.-- Подайте два стакана, рѣшила она.    -- Это надо у Елисеева. 7 р. бутылка; но только лучше его нѣтъ.    -- Сдѣлайте, какъ я вамъ говорила, и сдачу получите на чай.    Коридорный поклонился съ сiяющимъ лицомъ и бросился было бѣжать по данному порученiю, но снова вернулся.    -- А самоварчикъ прикажете?    -- Самоваръ? Послѣ! неопредѣленно замѣтила прiѣзжая.    Дверь затворилась и ключъ щелкнулъ.    -- Чудная, право! говорилъ между тѣмъ коридорный, придя въ буфетъ и разсматривая полученную на покупку шампанскаго красненькую:-- тутъ на чай рубля три придется. Гуляй, Ѳедотъ Иванычъ!    -- Экiй этотъ Ѳедотъ счастливый, завистливо отозвалась горничная, перетиравшая посуду: -- у меня этотъ номеръ все пустой стоялъ; какъ попалъ къ нему на руки, такъ и заняли, и на чай этакiй кушъ отвалили...    -- Это что? Куда посылаютъ? Кто? любопытно освѣдомился истопникъ, остановившись передъ Ѳедотомъ съ вязанкой дровъ за плечами.    -- 25-я тутъ, за шампанскимъ посылаетъ.    -- Ой-ли? Кутить хочетъ, должно быть. Одна или съ кѣмъ?    -- Одна покуда. Да что-й-то чудно! Растрепа такая, да невеселая; номеръ не прибранъ и вещей съ ней никакихъ нѣтъ, а за шампанскимъ посылаетъ.    -- А тутъ ничего нѣтъ чуднаго, пояснила горничная:-- должно быть, такая же, какъ 36-я -- онѣ днемъ-то кое-какъ, зато къ ночи и расфуфырятся; вотъ погоди еще, поднимется дымъ коромысломъ, -- не обрадуешься и на чай.    -- Ну, намъ такихъ давай Богъ. Отъ нихъ только и наживемся! весело возразилъ Ѳедотъ, нахлобучивая шапку и собираясь летѣть по коридору.    -- Вотъ вѣтрогонъ-то! завистливо ворчала горничная, -- Ну, не я буду, если съ него пары пива не сдеру... Ей Богу сдеру!    -- 24-й не приходилъ? вдругъ освѣдомился кто-то, появляясь на порогѣ у буфета.    -- Нѣтъ еще, Албертъ Карловичъ, -- вотъ и ключъ отъ 24-го.    -- Скажи мнѣ, когда онъ придетъ. Срокъ ему завтра. И конторщикъ меблированныхъ комнатъ юркнулъ въ свое помѣщенiе.    Въ эту минуту дверь 25-го номера тихо скрипнула, въ нее осторожно высунулась голова, потомъ рука, и наконецъ вся фигура женщины, оглядываясь но сторонамъ, показалась въ тускло освѣщенномъ коридорѣ и неслышно прошлась вдоль стѣны, мимо затворенныхъ дверей, обозначенныхъ номерами.    У 26-го номера она остановилась, прислушалась: дверь неслышно подалась подъ ея рукой и она осторожно заглянула въ номеръ. Онъ былъ пустъ.    "Съ этой стороны нѣтъ препятствiй", подумала она и пошла назадъ, по другую сторону своего номера.    Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, она наткнулась на выходную дверь чернаго хода. У стѣны лежала вязанка дровъ, стояли ведра вёдра и щетки. Откуда-то несло холодомъ. Налѣво отъ наружной двери, въ полутьмѣ она ощупала еще дверь. "Чуланъ какой нибудь", подумала она, не замѣтивъ цифры 24 на этой двери.    Противъ ея номера былъ номеръ 36-й, раскрытый настежъ, и оттуда виднѣлся край постели съ розовымъ одѣяломъ, кисейныя наволочки подушекъ, филейныя салфетки на столахъ, вся убогая роскошь зазывающаго порока. Чей-то безцеремонный, крикливый голосъ явственно слышался оттуда, объясняясь съ подругой ломанымъ русскимъ языкомъ: -- "Я ему закричалъ: свинья! Зваль, зваль къ себѣ -- и вдругъ бутыльки пива не поставилъ! Такой жадный, просто страсть!" -- "Уродъ!" отозвался другой голосъ съ чисто русскою краткостью.    -- Теперь кушать хочу: Борисъ придетъ, ей Богу ужинать съ нимъ уѣду...    Прiѣзжая скользнула въ свою комнату. Она узнала все, что ей нужно было знать: сама судьба уравнивала передъ ней дорогу; путь къ смерти былъ чистъ: на немъ не было ни тѣни препятствiя. Забыться, безсмысленно упиться, потерять память, умъ, мысль, -- и тупо, ощупью, приступить...    Шесть часовъ вечера. Шаги по коридору: вотъ и коридорный съ шампанскимъ.     III.    Дождь на улицѣ моросилъ все сильнѣе и сильнѣе. Тусклая линiя фонарей едва мерцала въ полумракѣ, задуваемая порывами вѣтра. Прохожiе кутались въ воротники своихъ пальто, защищались дождевыми зонтами, спѣшили домой, въ теплыя комнаты.    Извощики, хлябая по грязи и снѣгу, подхлестывали своихъ усталыхъ клячъ и завистливымъ окомъ смотрѣли на ярко освѣщенныя окна трактировъ и полпивныхъ.    Къ подъѣзду описываемой нами гостинницы подошелъ молодой человѣкъ. Быстро отворилъ онъ дверь подъѣзда, перевелъ дыханье и медленно, наслаждаясь охватившимъ его тепломъ, началъ подниматься вверхъ по лѣстницѣ. Съ волосъ и шапки его падали капли дождя, калоши хлябали. Не останавливаясь, знакомой дорогой завернулъ онъ въ коридоръ, снялъ ключъ съ гвоздя въ буфетѣ и, понуривъ голову, пошелъ дальше и дальше въ самую глубину коридора. Тамъ онъ остановился у чулана, носившаго названiе 24 No. Ключъ въ замкѣ щелкнулъ и онъ вошелъ. Въ каморкѣ было темно и сыро, какъ въ погребѣ. Зажженная свѣчка освѣтила кровать у стѣны, хромоногiй столъ, два стула и окно, прорубленное какъ то сбоку, въ углу. Очевидно, это былъ прежде чуланъ для какихъ нибудь хозяйственныхъ принадлежностей, но практическiй хозяинъ заблагоразсудилъ превратить его въ номеръ и брать съ него низкую плату, рублей пять или шесть въ мѣсяцъ. Замѣчательно, что онъ никогда не оставался пустымъ. Крошечная желѣзная печка чернѣлась въ углу, и между ею и кроватью оставался только узкiй проходъ.    Вошедшiй снялъ мокрую одежду и, дрожа отъ холода, пошелъ въ коридоръ за дровами. Вскорѣ желѣзная печка затрещала, запылала, и въ каморкѣ стало вдругъ душно и жарко, какъ въ банѣ. Онъ сѣлъ на кровать противъ печки и, снявъ пальто, съ наслажденiемъ сталъ грѣться. Это былъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати двухъ, высокiй и стройный, съ смуглымъ оттѣнкомъ кожи южныхъ странъ. Глубоко сидящiе глаза, подъ черными красивыми бровями, какъ то задумчиво, тупо и покорно устремлялись на пламя; всѣ черты его были тонки и рѣзки; очеркъ головы, лица, всей фигуры представлялъ что-то не русское, говорилъ о другой крови, о другомъ племени и расѣ. Онъ былъ блѣденъ; ввалившiяся щеки оттѣнялись едва пробивавшейся черной бородой и такими же усами надъ верхней губой, уныло сжатой и не привыкшей къ улыбкѣ. Апатично онъ сидѣлъ у огня; не то недугъ, не то какое-то унынiе сковывало и горбило молодые члены, набрасывая на него печать преждевременной дряхлости. Онъ былъ студентъ медицинскаго факультета, уже второй годъ прiѣхавшiй изъ родныхъ степей Бессарабiи въ суровый климатъ бѣлокаменной столицы. Перебиваясь со дня на день стипендiей и кое-какими уроками, онъ зубрилъ ученую премудрость, чтобы получить дипломъ и выбиться изъ бѣдности, гнетущей его съ самаго дѣтства. Холодно и аккуратно распредѣлилъ онъ каждый часъ своего дня, не отклоняясь въ сторону и идя къ извѣстной цѣли. Не разсчиталъ онъ только одного: влiянiя климата и измѣненiя привычекъ. Онъ самъ не понималъ, почему онъ вянетъ съ каждымъ днемъ, имѣя уголъ, пищу и одежду, тогда какъ тамъ, на родинѣ, онъ часто спалъ подъ открытымъ небомъ, питался овощами и хлѣбомъ, утомлялся физически. Во снѣ ему снились родные виноградники и воды Днѣстра, въ которыхъ онъ почерпалъ и крѣпость и силу, но онъ бросилъ ихъ для карьеры и положенiя въ свѣтѣ.    "Только вопросъ времени", рѣшалъ онъ: -- "пять лѣтъ промаяться здѣсь, и тогда мнѣ открыта дорога на всѣ четыре стороны". И онъ апатично поддавался недомоганiю, зубря и прозябая въ ожиданiи будущихъ благъ. У кровати была полка съ книгами и записками лекцiй. Онъ досталъ ихъ и углубился въ чтенiе. Наука доставалась ему тяжело, онъ не былъ къ ней подготовленъ, но упорство и терпѣнiе преодолѣвали трудности и двигали его все ближе и ближе къ цѣли. Между тѣмъ желѣзная печь погасла и въ комнатѣ снова воцарились сырость и холодъ. "Самоваръ можно", подумалъ онъ, дрожа и снова облекаясь въ пальто и пледъ. Звонка въ его номерѣ не было, онъ всталъ, чтобъ пойти въ буфетъ и велѣть себѣ подать самоваръ. Давно его здѣсь всѣ знали, и онъ заслужилъ репутацiю скромнаго, тихаго жильца, который не дебоширилъ и не пьянствовалъ, какъ другiе.    -- Ѳедотъ, самоваръ! сказалъ онъ, отъискавъ коридорнаго.    -- Сейчасъ, баринъ.    -- Ты все сейчасъ, да сейчасъ, а самъ ни съ мѣста, замѣтилъ молодой человѣкъ и въ его выговорѣ слышался чуждый акцентъ.    -- Мигомъ, баринъ, согрѣю. Вы покуда походите по коридору, анъ время-то и пройдетъ незамѣтно.    -- Зачѣмъ же я буду ходить?    -- Такъ; вотъ у васъ сосѣдка завелась;-- ее посмотрите, какъ будетъ выходить.    -- Развѣ занятъ 25-й?    -- Занятъ съ утра сегодня. Чудная какая-то прiѣхала, за шампанскимъ меня послала и три рубля на чай пожаловала.    -- У нея, вѣроятно, и собесѣдникъ уже есть?    -- Будетъ, должно быть. Вамъ слышнѣе, что у нея дѣлается, стѣнка-то тонкая. Ни чаю, ничего не спросила, а прямо бутылку шампанскаго. Можетъ, выпьетъ да пѣсню затянетъ, али плясать пойдетъ, вотъ вамъ и занятно будетъ.    Молодой человѣкъ молчалъ, прислонившись къ притолокѣ. Передъ нимъ очутился конторщикъ, который еще прежде освѣдомлялся о его приходѣ.    -- Г. Ральфъ, должокъ за вами, проговорилъ онъ, потирая руки.    -- Я приготовилъ; отвѣтилъ тотъ апатично:-- завтра внесу въ контору.    -- Похвальная аккуратность. Я бы и не подумалъ вамъ напомнить, но знаете, долгъ службы... Хозяинъ съ меня взыскиваетъ.    -- Я понимаю. Сроки я всегда помню.    Въ это время раздалось по коридору бряцанье шпоръ и сабли, и какой то военный скоро прошелъ мимо.    -- 36-я дома?    -- Дома, дома, пожалуйте! отозвалось изъ 36-го номера, и сама хозяйка въ свѣтло-голубомъ фланелевомъ халатѣ со шнурами и кистями появилась въ дверяхъ своего номера.    Послышался поцѣлуй, смѣхъ, и тутъ же крикливый голосокъ потребовалъ коридорнаго.    -- Ѳедотъ, пять бутылокъ пива, двѣ игры картъ и закуску. Кутить будемъ! Да 18-го зови скорѣе, скажи: Борисъ пришелъ...    -- Слушаю-съ. Бѣгу, лечу...    -- Куда же ты?    -- Вотъ только самоваръ 24-му.    -- Здравствуйте, Herr Ральфъ. Что это, какой невеселый, кислый... Голова болитъ?    Молодой человѣкъ покраснѣлъ до ушей и еще болѣе нахмурилъ свои черныя брови.    -- Нѣтъ, не болитъ, произнесъ онъ мрачно.    -- А я думалъ: ни такой кислый, навѣрно голова болитъ. Надо веселиться, кушать больше...    -- Я кушаю, сколько мнѣ надо.    -- Эмма! послышалось изъ номера.    Нѣмочка крикнула: сейчасъ! погрозила пальцемъ Ральфу и исчезла за дверью.     IV.    Ральфъ пошелъ въ свою каморку, куда Ѳедотъ уже внесъ кипящiй самоваръ.    Эта сценка расшевелила его нѣсколько застывшiе нервы. Женщинъ онъ избѣгалъ и боялся, какъ огня. Никто такъ не могъ отвлечь его отъ цѣли, какъ женщины. Онъ вычеркнулъ ихъ совсѣмъ изъ своего бюджета. Онъ презиралъ жалкiе образчики женщинъ, попадавшiеся ему на пути, видѣлъ насквозь ихъ продѣлки и сторонился отъ нихъ, какъ отъ заразы. Когда онъ прiѣхалъ совсѣмъ юношей, два года тому назадъ, онъ попался въ когти одной изъ нихъ, испыталъ все нахальство, попрошайство, обманъ, вырвался съ отвращенiемъ и съ тѣхъ поръ старался быть неуязвимымъ и недоступнымъ для всѣхъ заманиванiй и подмигиванiй, которыми награждали его сосѣдки по коридору, разставлявшiя свои сѣти гдѣ попало, порою изъ любви къ искусству, порою изъ голода и нужды. Садясь за самоваръ, Ральфъ невольно подумалъ, что у него новая сосѣдка въ 25-мъ номерѣ. Онъ прислушивался, ему стало какъ-то веселѣе. Природа говорила свое, и близкое сосѣдство женщины возбуждало въ немъ невольное любопытство, охлаждаемое впрочемъ презрѣнiемъ. "Помойная яма эта Москва!" рѣшилъ онъ при мысли, что и тутъ, въ сосѣдствѣ, шампанское и кутежъ играли первую роль. Ихъ раздѣляла только дверь съ заложеннымъ крючкомъ, у которой стояла его кровать, и всякiй звукъ былъ отчетливо слышенъ. Но въ номерѣ царствовало полнѣйшее молчанiе и только отдавался глухой гулъ шаговъ. Холодъ начиналъ снова пробирать его, не смотря на горячiй чай, и онъ уже подумывалъ о томъ, чтобы опять протопить желѣзную печку.    Въ сосѣднемъ номерѣ зазвенѣлъ задѣтый бутылкою стаканъ. "Одна пьетъ, эдакой еще не бывало... Съ горя, съ радости ли? Наслѣдство, можетъ быть, получила и не знаетъ, куда деньги дѣвать? Вотъ двигаетъ стуломъ, упала какъ будто. Къ моей стѣнѣ подошла, шаритъ, ощупываетъ. Какъ близко? У нея тамъ вѣшалка въ этомъ углу. Должно быть, не дождалась кого ей нужно, хочетъ надѣть пальто и идти къ нему или за нимъ"...    На башнѣ, въ ночной тишинѣ успокоившагося города, пробило двѣнадцать.    У 36-й шелъ пиръ. Номеръ былъ растворенъ настежь, и оттуда вились клубы табачнаго дыма, слышались пьяные возгласы, звонъ бутылокъ и стакановъ. Большая компанiя веселилась на распашку, кричала, ссорилась; нѣсколько паръ выбѣгало въ коридоръ и шепталось, устраивая свиданiя. "Сосницкая, Мейеръ, Любавская", узнавалъ всѣхъ студентъ по голосамъ.    Онъ былъ озлобленъ и одинокъ. Онъ мечталъ о тихой жизни семейнаго дома и, не имѣя ни матери, ни сестеръ, представлялъ себѣ тѣсный, домашнiй кружокъ идеаломъ всякаго благополучiя. Еслибъ хоть разъ въ жизни сбросить съ себя это ежедневное бремя заботъ и мыслей о кускѣ насущнаго хлѣба, пожить на всемъ готовомъ, за чужими руками... А тутъ вонъ пуговицы отлетѣли, бѣлье разорвалось и все надобно чинить самому. Да еще кругомъ этотъ гамъ и шумъ...    Онъ затопилъ печку, пришилъ нѣсколько пуговицъ и легъ въ постель, рѣшившись непремѣнно спать. Жаръ комнаты навѣвалъ на него нездоровую, чуткую дремоту... Задремалъ и проснулся: около его постели, съ другой стороны двери, ему чудилось, что кто-то шарилъ, водилъ руками, возился... "Неужели не засну?" думалъ онъ: -- "прежде я, бывало, спалъ, какъ убитый, а теперь малѣйшiй шорохъ меня будитъ и тревожитъ... Странно, однако, зачѣмъ около меня, зачѣмъ такъ близко?.."    Онъ всталъ, накинулъ пледъ и выглянулъ въ коридоръ. Было ужь поздно, лампа чуть свѣтила, дымясь; дверь 36-го номера была заперта, и оттуда слышался одинокiй гулъ мужскаго баса и слабый, будто замирающiй женскiй смѣхъ, -- звуки кончавшейся оргiи... Кругомъ была тишина, шаги смолкли и раздавалось только храпѣнiе прислуги.    Ральфъ вошелъ опять къ себѣ, заперся на ключъ, потушилъ свѣчу и легъ. Яснѣе стала замѣтна полоса свѣта изъ подъ двери сосѣдняго номера. Нѣсколько минутъ царила полнѣйшая тишина: потомъ вдругъ опять шорохъ быстрый, торопливый, колеблющiеся шаги, шумное дыханiе, потомъ стукъ опрокинутаго стула, сдержанный стонъ и хрипѣнiе, страшное, тяжелое хрипѣнiе совсѣмъ близко, возлѣ него, надъ его головой...    Молодой человѣкъ вскочилъ въ ужасѣ, потому что это былъ уже не шорохъ, а толчки, удары, барахтанье чего-то тяжелаго и страшнаго объ его дверь. Онъ зажегъ свѣчу, отодвинулъ кровать и сталъ на-готовѣ. Хрипѣнiе продолжалось, хрипѣнiе задыхающагося человѣка, отъ котораго волосы на головѣ становились дыбомъ... Внѣ себя, Ральфъ вскочилъ на кровать, отперъ крючокъ и съ размаха навалился всей тяжестью на дверь; обои съ той стороны лопнули, одна половинка подалась, но другую что-то держало, заграждало дорогу. Онъ пролѣзъ въ отверстiе двери и очутился въ сосѣднемъ номерѣ. Свѣчка, стоявшая на столѣ, освѣщала пустую бутылку, стаканъ, кусокъ веревки и ножъ. У вѣшалки, въ нишѣ двери, какъ то неестественно вытянувшись, стояла женщина. Голова ея закрыта была свѣсившимся надъ нею пальто и ноги тихо болтались о притолоку двери, не достигая пола. Онъ подбѣжалъ къ женщинѣ, сорвалъ пальто съ ея головы и остолбенѣлъ... Натянутая веревка обвивалась вокругъ ея шеи и какъ-то неестественно вздергивала голову къ верху.    Не то свистъ, не то визгъ, тихiй и хрипящiй, вылеталъ изъ ея горла; безсильно вытянутые члены подергивались послѣдними предсмертными судорогами.    Ральфъ самъ не помнилъ потомъ, какъ онъ сдѣлалъ все, что нужно было сдѣлать, какъ схватилъ ножъ, какъ разрѣзалъ веревку, какъ освободилъ горло женщины, рухнувшей съ размаху къ его ногамъ. Онъ дѣйствовалъ сгоряча, безсознательно, подъ влiянiемъ инстинкта, научающаго самаго робкаго и неопытнаго человѣка, какъ поступать въ минуту опасности. Но сознанiе вдругъ пришло и онъ испугался: онъ одинъ въ чужомъ номерѣ, съ глазу на глазъ съ мертвецомъ, страшнымъ и ужаснымъ въ своей неподвижности и мрлчанiи, съ выкатившимися, налившимися кровью глазами и багрово-синимъ лицомъ... Онъ опрометью кинулся опять къ себѣ, отворилъ дверь и пустился бѣжать безъ оглядки по коридору.    -- Ѳедотъ, Аграфена! будилъ онъ коридорнаго и горничную.-- Вставайте, скорѣе, скорѣе!    -- Что такое? мычалъ со сна коридорный.    -- Въ 25-й! Скорѣе...    -- Да что? Пожаръ что-ли?    -- Повѣсилась! Я съ петли снялъ...    -- Кого?    -- Ее; скорѣе...    -- Охъ, я не пойду! протестовала горничная, крестясь.    -- Разбуди конторщика, хозяина... Еще она, можетъ быть, жива?    -- Это надо за полицiей, отозвался изъ угла голосъ старика.    -- Да что такое? опомнился наконецъ Ѳедотъ, натягивая сапоги.    Ральфъ, сбивчиво и весь дрожа, разсказывалъ происшедшее. Между тѣмъ горничная, опрометью, какъ была въ рубашкѣ, побѣжала прямо къ помѣщенiю конторщика.    -- Альбертъ Карловичъ! вставайте, бѣда какая приключилась! причитала она, стучась въ его дверь.    Дверь щелкнула; въ ту же минуту нѣсколько дверей отворилось, и любопытныя, заспанныя лица жильцовъ и жилицъ высунулись изъ своихъ логовищъ.    -- Пожаръ! проносилось но коридору.    -- Горимъ! подхватилъ кто-то.    Коридоръ вдругъ наполнился. Разбудили хозяина и цѣлая процессiя направилась къ 25-му номеру. Ральфъ слѣдовалъ сзади всѣхъ, ни за что не рѣшаясь войти одинъ въ роковой номеръ. Во главѣ всѣхъ шелъ ветеринаръ, бойкiй, разбитной малый, въ халатѣ и туфляхъ на босу ногу.    -- Струсили! чего тутъ трусить, говорилъ онъ.-- Умерла, такъ похоронимъ, а жива -- вылѣчимъ.    Всѣ попятились передъ страшной картиной; онъ одинъ храбро поднесъ свѣчу къ ея глазамъ, ощупалъ руки, приложилъ ухо къ сердцу.    -- Сердце еще бьется, объявилъ онъ. Спирту надо дать понюхать.    Ральфъ бросился къ себѣ и принесъ склянку со спиртомъ.    -- Эхъ вы, юноша!.. Дѣло-то начали, а потомъ и на попятный дворъ... Вотъ посмотрите, какъ я буду дѣйствовать.    -- Молодецъ Захаровъ! послышались восклицанiя.    Но не смотря на хвастливыя заявленiя ветеринара, самоубiйца не приходила въ себя. Признаки жизни были сомнительны, и хозяинъ распорядился послать за полицiей.    -- Бѣдная! раздавалось въ толпѣ.-- За что себя погубила?    -- То-то ужь она и на чай-то мнѣ три рубля дала, сообразилъ Ѳедотъ:-- на, говоритъ, Ѳедотъ, повеселись хоть ты!    -- А мы-то тутъ бѣсились, кричали... Не передъ добромъ!    Прибѣжала и нѣмочка изъ 36-го номера. Соблазнительная небрежность ея одежды обратила на нее вниманiе молодежи, и мало-по-малу шутки и смѣхъ безцеремонно раздались вокругъ бездыханнаго тѣла чужой, никому неизвѣстной женщины.    Однако ветеринаръ, съ помощью Ральфа, перенесъ ее на диванъ къ окну и открылъ форточку. Студентъ уже болѣе не боялся ея; онъ откидывалъ волосы съ ея лба, теръ ей виски спиртомъ и употреблялъ всѣ усилiя, чтобъ добиться движенiя. Но спокойно и безстрастно, какъ будто угомонившись отъ всѣхъ бурь жизни, лежало блѣдно-восковое лицо на подушкахъ дивана. Синева и напряженность пропала и, казалось, замѣнилась неподвижностью смерти.    Но Ральфу казалось, что подъ рукою его бьется живое сердце, обязанное ему жизнью, -- на горе, на радость ли? Кто знаетъ объ этомъ? Но человѣкъ привыкъ ужасаться смерти и этой привычки не уничтожатъ никакiе доводы разсудка.    Наконецъ прибыла полицiя, а съ нею и врачъ. Онъ долго возился, прикладывалъ разные инструменты къ губамъ, груди, глазамъ и наконецъ объявилъ, что, по его мнѣнiю, жизнь не вполнѣ угасла.    -- Сильнѣйшiй обморокъ, -- неминуемое послѣдствiе удушенiя. Отправьте ее въ клинику.-- Тамъ ей произведутъ искусственное дыханiе, усилятъ тоны сердца... Я напишу отношенiе... Есть у нея родные, знакомые?    -- Неизвѣстно; она прiѣхала только сегодня утромъ.    -- Какой непрiятный случай, обратился врачъ къ хозяину, уже хлопотавшему о наймѣ извощика и отправкѣ больной.    -- Я одинъ не поѣду, отговаривался Ѳедотъ:-- ну, какъ дорогой она у меня помретъ.    -- Съ тобой городовой поѣдетъ. Берите-ка ее: извощикъ ждетъ.    Въ непогоду, въ бурную ночь, женщину сдали въ больницу, положили на койку подъ No 61, сняли съ нея платье и приготовили для экспериментовъ. Отнынѣ она была субъектъ, принадлежащiй или могилѣ, или наукѣ.    Въ газетахъ, начиная съ "Полицейскихъ Вѣдомостей", появился отчетъ объ одномъ изъ ежедневныхъ происшествiй столицы, отчетъ кончавшiйся стереотипной фразой: "причина самоубiйства неизвѣстна".    Между тѣмъ, въ вещахъ прiѣзжей, опечатанныхъ полицiей, нашелся паспортъ на имя жены штабсъ-капитана Бѣлоконова, дворянки Марьи Бѣлоконовой, тридцати двухъ лѣтъ.     V. Изъ отчета богоугоднаго заведенiя душевно-больныхъ доктора К. въ Москвѣ.    "Дворянка Марья Бѣлоконова, 32-хъ лѣтъ, поступила 23-го октября 18.... выписана совершенно здоровою 12-го апрѣля. Поступила изъ * * * больницы, послѣ покушенiя на самоубiйство посредствомъ повѣшенiя. Возвращена къ жизни съ признаками страдательной меланхолiи. Состоянiе при поступленiи: больная средняго роста, тѣлосложенiя сухощаваго, но крѣпкаго; дыханiе поверхностно, отвѣты медленны, взглядъ нерѣшительный, несмѣлый и какъ-бы пугливый, глаза опущены. Впослѣдствiи замѣчено, что Бѣлоконова ѣла очень мало, постоянно сидѣла съ опущенной головой и полузакрытыми глазами, не помнила, откуда она прибыла, сколько ей лѣтъ, не сознавала ни своего положенiя, ни своей обстановки; представленiе и самосознанiе спутаны. Чувствительность кожи была притуплена: глубокiе уколы булавкой вызывали слабую боль, кровь не вытекала изъ уколотыхъ мѣстъ. Бѣлоконова относилась ко всему окружающему почти безразлично, ни на что не жаловалась, ничего не просила.    "Аппетитъ и сонъ были хороши: больная принимала лѣкарство когда ей давали его; также вязала чулокъ, если ей давали его въ руки, и не бросала въ теченiе почти цѣлаго дня; почти постоянно сидѣла на одномъ и томъ же мѣстѣ съ опущенной головой и полузакрытыми глазами, иногда плакала безъ видимой причины.    "До послѣднихъ чиселъ марта не произошло видимыхъ перемѣнъ въ состоянiи умственнаго здоровья больной. Начиная же съ этого времени, она стала видимо поправляться: чувствительность кожи постепенно возвращалась, грустное выраженiе лица перестало такъ рѣзко бросаться въ глаза; больная все больше и больше какъ бы пробуждалась отъ сна; сознанiе, память возвращались исподоволь, но все же относительно скоро, такъ что 10 апрѣля больная могла связно разсказать слѣдующее: "Родомъ я изъ... губернiи... уѣзда; родителей не имѣю, близкихъ родственниковъ также; была замужемъ пять лѣтъ за офицеромъ Бѣлоконовымъ, имѣла отъ этого брака трехъ дѣтей, изъ которыхъ послѣдняя дочь, 10-ти мѣсяцевъ отъ роду, нечаянно убита въ минуту запальчивости роднымъ отцомъ своимъ, арестованнымъ за убiйство; чѣмъ рѣшено это дѣло, -- мнѣ неизвѣстно. Прiѣхала въ Москву съ твердымъ намѣренiемъ лишить себя жизни, а что затѣмъ произошло -- не помню".    "Болѣзнь въ этомъ случаѣ произошла, вѣроятно, отъ рода самоубiйства, избраннаго больной: приливъ крови къ мозгу могъ обусловить страданiе оболочекъ самаго мозга и нарушить его отправленiя. Разныя же непрiятности, которыя больная перенесла дома, только подготовили организмъ къ воспрiятiю вреднаго дѣятеля. Выписана окончательно здоровою 12 апрѣля".     VI.    За нѣсколько дней до 12-го апрѣля, въ маленькомъ садикѣ богоугоднаго заведенiя душевно-больныхъ, на скамейкѣ сидѣли двѣ женщины. Обѣ были въ сѣрыхъ казенныхъ халатахъ съ бѣлыми платками на головахъ, обѣ ничего не дѣлали и грѣлись на солнцѣ. Кругомъ желтѣлъ красный песокъ дорожекъ, и голые сучья деревьевъ начинали наливаться почками. Птицы весело чирикали, все говорило о возрожденiи, о пробужденiи изъ спячки послѣ долгой зимы.    Не смотря на одинаковую больничную одежду, большая разница замѣчалась въ этихъ двухъ женщинахъ. Одна была старуха лѣтъ за пятьдесятъ, съ темнымъ ипохондрическимъ цвѣтомъ лица и. тоскливымъ взглядомъ. Другая, съ коротко остриженными темными волосами, выбивавшимися изъ подъ платка, казалась совсѣмъ безъ возраста, -- то старуха, то дитя. Порою лицо ея покрывалось морщинами и складками, какъ бы слѣдами прожитыхъ бурь и страданiй; порою же свѣтло и наивно свѣтились глаза подъ длинными рѣсницами, вспыхивалъ тонкiй румянецъ, углы и складки сглаживались, и все лицо свѣтлѣло, какъ у ребенка. Эти переходы, почти всегда внезапные и неожиданные, составляли особенность ея физiономiи и придавали ей оригинальность и прелесть неуловимую.    -- Вотъ вы-то выздоровѣли, голубушка моя Марья Аркадьевна, говорила старушка какимъ-то жалобно ноющимъ тономъ:-- а мнѣ все нѣтъ перемѣны; и день и ночь все одна и та же тоска.    Марья Аркадьевна вздохнула въ отвѣтъ, не зная, что сказать. Всѣ банальныя утѣшенiя были непримѣнимы къ этой несчастной, страдавшей перiодическимъ, наслѣдственнымъ сумашествiемъ, противъ котораго всѣ лѣкарства были безсильны.    -- Какъ я завидовала вамъ, когда васъ сюда привезли! продолжала ныть больная:-- вы были все время какъ безъ памяти, какъ во снѣ; бывало, смотрю на васъ и думаю: вотъ вѣдь пошлетъ Богъ другимъ и сумашествiе-то хорошее; ни страданiй, ни тяжести, ни тоски этой гнетущей, которая давитъ меня здѣсь и здѣсь...    И она била себя по груди и головѣ.    -- Господи, думаю: лучше бы мнѣ въ ранахъ и гноищѣ лежать, лучше бы на четверенькахъ ползать, какъ вонъ та идiотка, чѣмъ этакъ-то мыкаться на свѣтѣ живымъ мертвецомъ. Для чего я живу? Для чего небо копчу? На что мнѣ память и умъ, когда я хожу, какъ истуканъ, ничѣмъ не могу заняться, въ тягость себѣ и другимъ...    И какiе-то тихiе, ноющiе стоны поминутно срывались съ ея губъ. Бѣлоконова взяла ея руки и крѣпко ихъ пожала.    -- Я буду васъ часто навѣщать, голубушка, Надежда Ивановна, вы выздоровѣете, будете опять по прежнему. Вѣдь бывало же это съ вами, и проходило.    -- Нѣтъ, вы меня навѣщать не будете: я тоску нагоняю на всѣхъ. Вы теперь словно къ жизни народились; васъ все будетъ занимать, веселить, здоровье ваше -- дорогой даръ!-- и день и ночь будетъ съ вами, и вы забудете это печальное мѣсто, гдѣ столько слезъ и стоновъ, и вздоховъ... А я? Рубашку бы послѣднюю отдала, лишь бы мнѣ денекъ пожить такъ, какъ всѣ живутъ.    Слезы состраданiя навернулись на глазахъ Бѣлоконовой.    -- Вы вотъ плачете, а я и плакать не могу... Нѣтъ у меня слезъ! А еслибъ слезы то у меня были, я знала бы, что моей болѣзни конецъ. Бывало, начинаю плакать сладко, умиленно, плачу дни и ночи, -- и вдругъ дѣлаюсь опять живая, чувствую себя человѣкомъ... А теперь сухи глаза мои, нѣту въ нихъ ни одной слезы...    И она мѣрно качалась, скрещивая руки и поднимая взоръ къ небу въ безъисходной тоскѣ. Къ нимъ вдругъ подлетѣла, странно подпрыгивая, черная и худая, какъ скелетъ, женская фигура въ сѣромъ больничномъ халатѣ, съ блуждающей лукавой улыбкой и какимъ-то острымъ, бездумнымъ, совершенно сумашедшимъ взглядомъ.    -- Вы мать Иродiады? скороговоркой накинулась она на Надежду Ивановну:-- это вы велѣли просить голову iоанна Iоанна Крестителя на серебряномъ блюдѣ? У Ирода, у царя iудейскаго? А это ваша дочь? Иродiада святая! Плясаша и скакаша!.. Да я лучше спляшу, ей Богу, лучше.    И она вдругъ начала выдѣлывать разные па и круги на одномъ мѣстѣ.    -- Видѣли? докончила она съ торжествомъ и задыхаясь отъ радостнаго смѣха:-- а то думали, я не съумѣю. Я и Ирода, и Иродiаду, и ихъ мать за поясъ заткну. Я -- царица Савская, -- супруга царя Соломона!    -- Счастливица! прошептала Надежда Ивановна: какъ бы я желала бытьна ея мѣстѣ.    Въ эту минуту, къ нимъ подбѣжала горничная и начала тащить за собой веселую сумашедшую, одержимую манiей величiя.    -- Констанцiя Андревна, пожалуйте! Докторъ не велѣлъ вамъ сюда ходить. Вонъ ваше мѣсто.    -- Кто не велѣлъ? Я сама царица!    -- Зовутъ васъ... Царь Соломонъ зоветъ.    -- Такъ бы и сказала. Мужъ жену спрашиваетъ, должна идти. Все въ шашки играютъ? Старый и малый; Соломонъ съ Давидомъ.    -- Кончили; васъ спрашиваютъ.    -- Цыцъ!.. Не тащи меня; я Иродiадиной матери допросъ дѣлаю! кричала сумашедшая, топая ногой и возвышая голосъ.    Послышались шаги и голоса; по дорожкѣ, въ сопровожденiи сидѣлки и ординатора, приближался господинъ среднихъ лѣтъ, довольно красивой наружности, съ черной бородой, свѣжимъ цвѣтомъ лица и разсѣяннымъ, какъ бы во что-то углубленнымъ взглядомъ красивыхъ, темно-карихъ глазъ.    Шелъ онъ бодро и торопливо, не смотря на начинавшуюся тучность отъ сидячей жизни кабинетнаго человѣка.    -- Безпорядки! замѣтилъ онъ горничной, изъ всѣхъ силъ тащившей сумашедшую прочь.-- No 31 должна быть теперь уже въ ваннѣ.    -- Бушуетъ съ утра! протестовала горничная.    Докторъ К. подошелъ къ сумашедшей и положилъ ей руки на плечи.    -- Пожалуйте въ вашу комнату, я вамъ туда послалъ папиросъ, много папиросъ.    -- Благодарю васъ, отвѣтила величественно сумашедшая, принявъ совсѣмъ другой тонъ и стараясь держать себя прилично, какъ въ гостиной.    -- Вамъ надобно много курить. Я приду къ вамъ въ гости и мы будемъ вмѣстѣ курить.    -- Милости просимъ. Я всегда рада гостямъ. Какъ здоровье вашей супруги? Дѣтки ваши?    Но докторъ церемонно раскланялся, подавая ей руку; она сдѣлала ему какой-то необыкновенный книксенъ и, оглядывая всѣхъ торжествующимъ взглядомъ, величественно удалилась.    Обѣ больныя во время этой сцены почтительно встали съ мѣстъ, раскланявшись съ докторомъ.    -- Ну, что, началъ тотъ, сiяя румянцемъ и полнымъ равновѣсiемъ физическихъ и умственныхъ силъ:-- все также, другъ мой?-- всмотрѣлся онъ въ страдальческую физiономiю Надежды Ивановны.    -- Все также, докторъ, простонала та, -- Ни аппетита, ни сна...    -- Имѣйте терпѣнiе, привычно отозвался онъ.-- Нельзя такъ скоро. Морфiй принимаете?    -- Принимаю, -- не дѣйствуетъ, докторъ. Я какая-то отверженная, зачумленная, на меня и лѣкарства-то не дѣйствуютъ, совсѣмъ не человѣкъ...    Докторъ слушалъ разсѣянно. Онъ зналъ, что благодаря только морфiю, страдалица избавлялась на нѣсколько часовъ отъ тягости существованiя, но она не имѣла ни аппетита, ни сна; ей казалось, что она навсегда лишена того и другаго. Она любила мѣнять лѣкарства, мѣнять систему лѣченiя. Какъ утопающiй хватается за соломенку, хваталась она за каждое еще неиспытанное средство, и докторъ иногда изъ состраданiя выдумывалъ для нея какое нибудь замысловатое лѣченiе, къ которому она приступала, крестясь и возводя глаза къ небу. Такъ и теперь онъ обнадежилъ ее, терпѣливо и подробно давая ей инструкцiю новаго лѣченiя.    Потомъ онъ подошелъ къ Бѣлоконовой, взялъ ея руку и пощупалъ пульсъ. Глаза его, дотолѣ разсѣянные и углубленные въ себя, вперились въ больную проницательнымъ, всевѣдущимъ взоромъ. Казалось, ни одинъ сокровенный изгибъ души не могъ бы укрыться отъ подобнаго взгляда. Она нервно опустила глаза и румянецъ волною залилъ ея блѣдныя щеки.    -- Г-жа Бѣлоконова, началъ онъ, выпуская ея руку и снова принимая апатичный и разсѣянный видъ:-- бумаги ваши въ порядкѣ и 11-го или 12-го вы можете выйти отъ насъ. Я васъ попрошу сегодня въ шесть часовъ вечера пожаловать ко мнѣ на квартиру для формальнаго освидѣтельствованiя. Не тревожьтесь, -- пустая формальность, необходимая при выходѣ изъ каждаго заведенiя. Лѣкарства принимаете?    -- Да, порошки на ночь, послѣднiе, которые вы прописали.    -- Вмѣсто двухъ, достаточно одного. Пожалуйста, больше моцiона, воздуха, разсѣянiя. Я велю вамъ выдать сегодня же ваше бѣлье и платье, и вы можете снять этотъ больничный халатъ. Для васъ я отступаю отъ формы, прибавилъ онъ любезно.-- До свиданья, въ шесть часовъ.    И его крѣпкая, бодрая фигура отчетливо зашагала далѣе въ глубину сада, откуда раздавались странные, рѣзкiе звуки: и хохотъ, и визгъ, и рыданiя.     VII.    Докторъ только что кончилъ обѣдъ. Это было самое прiятное время его дня. Онъ имѣлъ счастливое преимущество оставлять за порогомъ своей квартиры всѣ заботы и служебныя соображенiя и являться домой совсѣмъ другимъ человѣкомъ. У него была большая семья на рукахъ и онъ былъ душою этой семьи, принадлежа ей всѣмъ существомъ своимъ въ свободныя минуты. Во-первыхъ, мать, -- добрая, достойная женщина, которая боготворила сына и жила только заботами о немъ, -- потомъ двѣ молоденькiя сестры, учившiяся на его счетъ въ гимназiи, братъ студентъ, жившiй у него, и наконецъ жена и двое маленькихъ дѣтей. Онъ умѣлъ соединять всѣ эти разнородные элементы въ одно цѣлое, держалъ балансъ опытной рукою, и съ полнымъ отсутствiемъ нервъ управлялъ сложной машиною домашняго очага, имѣя критерiемъ свое личное удовольствiе, развлеченiе и покой.    Онъ зналъ всегда, что надобно было дѣлать въ данную минуту, и это не стоило ему ни труда, ни раздумья: -- такъ онъ былъ созданъ, и. этотъ элементъ въ его характерѣ подчинялъ ему волю и характеры соединенныхъ съ нимъ людей. Женился онъ лѣтъ пять назадъ на воспитанницѣ своей матери, сиротѣ, которой онъ былъ опекуномъ и попечителемъ, зналъ съ дѣтства, и на которую имѣлъ неограниченное влiянiе.    Сухой профессоръ, рѣшительный и хладнокровный докторъ, кабинетный ученый и членъ многихъ обществъ, въ кругу своей семьи былъ просто Костей, Костенькой и Котикомъ, какъ звали его мать, сестры и жена.    Лишь только слышался въ квартирѣ его звонокъ, какъ уже всѣ бѣжали къ нему на встрѣчу снимать съ него пальто, брать зонтикъ, палку; всѣ его обнимали и цѣловали, четырехлѣтiй сынъ хваталъ его за ноги, и онъ, веселый и сiяющiй, входилъ въ залу.    Начиналась возня по дому; онъ гонялся за сестрами, пробовалъ силу съ братомъ, цѣловалъ жену, называя ее помпончикомъ и купидончикомъ. Она была толстенькая, свѣжая блондинка, съ темпераментомъ настоящей породистой насѣдки, нормальное состоянiе которой состояло въ вѣчной беременности и вѣчномъ кормленiи. Съ дѣтства она была влюблена въ Костю, а жизнь подъ одной кровлей съ разцвѣтшей и влюбленной въ него по уши дѣвушкой не могла пройти безслѣдно для доктора, и онъ женился на ней. Положенiе ея въ домѣ не мѣнялось; по прежнему она звала мамочкой его мать, была для нея почтительной дочерью, старшей сестрою его сестрамъ и брату; только ея дѣвическая комнатка превратилась въ супружескую спальню и началась ея личная жизнь рожденiя и высиживанья дѣтей. Мать доктора охотно приняла этотъ бракъ, не выпускавшiй бразды домашняго правленiя изъ ея опытныхъ и привычныхъ рукъ, и все въ домѣ подчинялось волѣ матери и сына. Они любили и понимали другъ друга, и ихъ характеры согласовались во всемъ.    -- Костя, Костенька, Костюша! раздавалось во всѣхъ углахъ.    -- Костикъ, лепеталъ сынъ, припадая къ ногамъ отца.    И Костя въ кругу семьи разглаживался и молодѣлъ на десять лѣтъ.    Послѣ обѣда, за которымъ предсѣдательствовала мать, бодрая и довольная собой и другими, -- всѣ подходили цѣловать ея руку и первый, -- хозяинъ дома, Костя. И надобно было видѣть, съ какой любовью цѣловала она его темную голову, склонявшуюся къ ея рукѣ.    Потомъ онъ ложился на диванъ съ папироской или книгой, и вся семья любовно обступала его. Очередь держать его голову на колѣнахъ строго соблюдалась, и сестры перессоривались изъ за этого не на шутку, пока онъ однимъ манiемъ руки не возстановлялъ порядокъ. Болталось и говорилось много шутокъ и вздору, свободно звучалъ молодой смѣхъ и каждый пользовался обществомъ сына, мужа и брата, дорожа каждой минутой, короткой и рѣдкой въ теченiе дня. За порогомъ дома, въ стѣнахъ аудиторiи и своего кабинета, въ палатахъ больныхъ, Костя снова принималъ оффицiальную физiономiю, и никто бы не узналъ въ невозмутимомъ профессорѣ того любящаго, любимаго, дѣтски-шаловливаго и неистощимо-веселаго Костю, который бѣгалъ взапуски съ молодыми сестренками, таскалъ жену на рукахъ, боролся съ братомъ и запрягался въ лошадки съ сыномъ.     VIII.    За пять минутъ до назначеннаго свиданiя съ своей пацiенткой, докторъ уже сидѣлъ въ кабинетѣ у письменнаго стола, перебиралъ и приводилъ въ порядокъ какiя то бумаги, разговаривая, между прочимъ, съ двумя ассистентами-врачами, призванными для освидѣтельствованiя выпускаемой изъ заведенiя пацiентки.    Пробило шесть часовъ, и сидѣлка ввела Бѣлоконову. Докторъ съ перваго взгляда не узналъ ея. Передъ нимъ стояла стройная женщина въ черномъ шерстяномъ платьѣ и шали на похудѣвшихъ плечахъ, съ выраженiемъ лица серьезнымъ и яснымъ, и любопытно всматривающимся взглядомъ. Короткiе волосы и тонкая шея, бѣлѣвшая въ отложныхъ воротничкахъ, придавали ей необыкновенную моложавость, и, вмѣсто полныхъ 32 лѣтъ, ей едва можно было дать 25. Нѣжныя и бѣлыя руки свободно висѣли подъ шалью.    Докторъ привѣтливо ее встрѣтилъ, поздравилъ съ выздоровленiемъ и, обратившись къ своимъ коллегамъ, попросилъ приступить къ осмотру.    Долго ее выслушивали, кололи булавками, поднимали вѣки, подносили свѣчу къ глазамъ; наконецъ, переговоривъ между собою по латыни, расчеркнули свои подписи на бумагѣ и поспѣшили удалиться.    -- Г-жа Бѣлоконова, объявилъ докторъ, оставшись съ ней одинъ, вы пользуетесь теперь полнымъ умственнымъ здоровьемъ, и я очень радъ, что могъ содѣйствовать этому, по мѣрѣ силъ.    Бѣлоконова, измученная осмотромъ, тяжело дышала и въ горячихъ взволнованныхъ выраженiяхъ поблагодарила доктора.    -- Во время вашей болѣзни, продолжалъ тотъ, я имѣлъ разныя свѣдѣнiя о вашей личности. Въ вещахъ вашихъ найденъ былъ паспортъ и, по его указанiю, полицiя обратилась за справками въ мѣсто вашего жительства. Оттуда получено было удостовѣренiе вашей личности, и бумаги эти препровождены ко мнѣ, такъ какъ вы находились тогда въ моемъ заведенiи. Я въ свою очередь наводилъ разныя справки, и въ теченiе этого времени выяснилось слѣдующее: мужъ вашъ, содержавшiйся въ тюрьмѣ по дѣлу, извѣстному вамъ, былъ преданъ суду съ присяжными засѣдателями. Судъ въ свое время состоялся, убiйство нашли неумышленнымъ и его приговорили на шесть мѣсяцевъ церковнаго покаянiя въ одномъ изъ монастырей.    Бѣлоконова сдѣлала радостное движенiе.    -- Помилованъ? воскликнула она, и слезы градомъ зачастили по ея щекамъ.    Казалось, вся болѣзнь и вся горечь минувшей печали выливались въ этихъ теплыхъ, облегчающихъ слезахъ.    -- Такъ вы его любите? невольно вырвалось у доктора.    Она не отвѣтила сначала, закрывъ лицо платкомъ.    -- Любите?.. повторила она: -- въ настоящемъ времени я не имѣю ничего, -- но въ прошедшемъ, въ прошедшемъ... все было въ прошедшемъ. Я его любила и отравила его жизнь, я натолкнула его на преступленiе, -- я, я одна во всемъ виновата. Я его любила; зачѣмъ, почему? Я не знаю... Но эта любовь сгубила насъ обоихъ, искалѣчила нашу жизнь. Злѣйшiй врагъ не могъ бы сдѣлать ему больше вреда, чѣмъ я -- моей любовью! Вотъ почему я хотѣла наказать себя за него, лишить себя преступной, никому не нужной жизни...    Она волновалась; старыя раны раскрылись, заставляли страдать.    -- Успокойтесь, перебилъ докторъ:-- не тревожьте прошлаго, оно отошло, пропало. Поговоримъ лучше о будущемъ. Я имѣю сообщить вамъ нѣсколько важныхъ для васъ извѣстiй.    -- Какихъ? встрепенулась Бѣлоконова.    -- Была у васъ старая бабушка?    -- Да, была; я у нея жила и воспитывалась въ дѣвушкахъ.    -- Ея имя Марья Павловна Брянцева?    -- Да, да!    -- Въ теченiе этихъ пяти мѣсяцевъ, много случилось для васъ перемѣнъ. Два мѣсяца тому назадъ, по адресу моему, извѣстному вашимъ мѣстнымъ властямъ, на ваше имя пришло извѣщенiе о ея кончинѣ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, копiя съ ея духовнаго завѣщанiя, по которому она оставляетъ вамъ небольшую сумму въ двѣ тысячи рублей. Здоровье ваше представляло тогда уже всѣ признаки улучшенiя, и я счелъ своимъ долгомъ заняться этимъ дѣломъ вмѣсто васъ. Вслѣдствiе переписки и различныхъ справокъ, я выхлопоталъ, чтобы эти деньги перевели сюда, и копiя со всѣхъ этихъ документовъ хранится у меня. Вамъ остается исполнить формальности, выждать извѣстныхъ сроковъ и -- деньги ваши. Двѣ тысячи, сравнительно, сумма небольшая, но вы можете устроиться на первое время, а тамъ -- вы молоды, можете учиться, работать. Мало-ли что жизнь еще можетъ вамъ дать, -- докончилъ онъ, смотря на нее какимъ-то обдумывающимъ, проницательнымъ взглядомъ.    Бѣлоконова слушала его, какъ въ туманѣ: неожиданныя извѣстiя, которыя онъ ей сообщилъ, будили воспоминанiя о прошломъ, вызывали знакомые образы близкихъ, имѣющихъ до нея дѣло, лицъ.    -- А тетка моя Брянцева? спросила она.    -- Людмила Павловна Брянцева? переспросилъ докторъ. Могу сообщить вамъ и о ней: узнавъ о вашей болѣзни, она писала мнѣ съ настойчивымъ желанiемъ видѣть васъ и взять къ себѣ, -- но я, слѣдуя моей методѣ лѣченiя, положительно воспрещающей свиданiя съ родными, объяснилъ ей это въ письмѣ, обѣщая увѣдомлять о перемѣнахъ въ вашемъ здоровьѣ, и переписка наша продолжалась аккуратно. Въ послѣднемъ же письмѣ г-жа Брянцева извѣстила меня, что послѣ смерти матери, а вашей бабушки, она продала имѣнiе и ѣдетъ за границу для поправленiя своего здоровья. Видите ли, какъ судьба расчищаетъ вамъ путь для новой жизни, для новыхъ впечатлѣнiй... Встряхнитесь и смѣло идите впередъ.    Слова доктора, его покой и равновѣсiе дѣйствовали на нее, какъ озонъ или кислородъ.    -- Вамъ жить было нехорошо, продолжалъ онъ, -- и результатомъ явилось самоубiйство. Но неужели вы можете сказать, что все уже испытано, все извѣдано вами въ жизни? Обстоятельства теперь измѣнились: вы можете порвать съ прошлымъ, сжечь за собой корабли и смѣло идти къ другому, неизвѣстному. Развѣ жизнь не имѣетъ своихъ благъ?-- Жизнь -- уже счастье. И онъ замолкъ, какъ бы боясь выказать всю роскошь блага, которымъ владѣлъ.-- Теперь, другъ мой, вѣдь вы не желаете умереть? вдругъ кончилъ онъ, взявъ ее за руку.    -- Нѣтъ, вырвалось у Бѣлоконовой, и она вдругъ, оживленно смотря въ пространство, стала говорить:-- Мнѣ было у васъ хорошо; все другое, новое, такъ непохожее на прежнее, будто волшебныя воды Леты меня покрыли. Я просыпалась существомъ безпамятнымъ, тупымъ, ничего не сознающимъ, не имѣющимъ своей воли, своихъ желанiй; эта растительная, идiотская жизнь меня лѣчила, словно кору накладывала на мои раны... Я никогда не забуду, докторъ, этой болѣзни и вашего заведенiя, гдѣ моя личность забылась, стерлась для меня самой, и изъ Бѣлоконовой я превратилась въ No 61, по звонку шла завтракать и гулять, по звонку садилась въ ванну, по звонку думала и засыпала. Моей судьбой распоряжались; я не имѣла злаго дара свободы, выбора своихъ дѣйствiй... Лучше этого никогда ничего не можетъ быть: это единственное счастье, доступное человѣчеству...    Докторъ слушалъ, недовѣрчиво улыбаясь. Его счастливой, уравновѣшенной организацiи были чужды патологическiя ощущенiя субъектовъ, какъ бы отмѣченныхъ съ дѣтства печатью разложенiя.    -- Мало ли что бываетъ лучше? промолвилъ онъ, -- Во всякомъ случаѣ вы выиграли, что избѣжали смерти. Что такое смерть? Пустота, уничтоженiе... А жизнь, это вѣчно мѣняющiйся калейдоскопъ свѣта и тѣни, страданiй и наслажденiй... Живите, боритесь съ судьбой, завоевывайте себѣ счастье. У васъ есть опытъ, -- примѣните его къ случаю, старайтесь не повторять прежнихъ ошибокъ, ломайте себя и перевоспитывайте, -- и, можетъ быть, вы еще дадите счастье кому нибудь, искупите свои вины, если онѣ существовали... Что вы думаете теперь дѣлать, какъ намѣрены устроиться?    -- Единственное мое желанiе -- это полная безвѣстность, отвѣтила Бѣлоконова.-- Чтобъ ни одинъ отголосокъ прошедшаго не раздавался въ моемъ настоящемъ, -- иначе все погибло, и я опять не могу жить.    -- У васъ на то полнѣйшiе шансы. Вы въ большомъ городѣ, однѣ, съ обезпеченiемъ на случай нужды, съ выборомъ какой угодно дѣятельности. Я могу вамъ помочь устроиться. Наймите маленькую квартиру съ прислугой или помѣститесь въ меблированныхъ комнатахъ. Вы занимались чѣмъ нибудь; что вы умѣете дѣлать?    -- Я умѣю играть на рояли и сочинять стихи. Могу и переводить съ двухъ иностранныхъ языковъ, но эта отрасль труда слишкомъ ничтожна и почти недоступна, за излишкомъ на нее конкуррентовъ.    -- Почему же? Я могу вамъ дать переводъ съ одного нѣмецкаго медицинскаго сочиненiя; подъ моей редакцiей вы можете сдѣлать это удовлетворительно.    -- Но у васъ, вѣроятно, уже есть переводчикъ?    -- Да, есть; студентъ Ральфъ, съ которымъ я познакомился во время вашей болѣзни.    -- Это тотъ, который... Бѣлоконова вспыхнула, не зная, какъ докончить.    -- Да, сосѣдъ вашъ по номеру, которому вы обязаны жизнью. Онъ навѣщалъ васъ здѣсь нѣсколько разъ.    -- Я его не помню, никогда не видала.    -- Трудящiйся молодой человѣкъ, чехъ или молдаванинъ, кажется. Настойчивый, несообщительный, но дѣльный малый, съ характеромъ и выносливостью. Онъ мнѣ понравился, я далъ ему работу.    -- Ну, такъ вотъ видите, зачѣмъ же у него отнимать?    -- Лучше всего... знаете что! Вы не имѣете ничего противъ этого молодаго человѣка?    -- Ничего, а что?    -- Вы бы могли ему помочь, потому что онъ переводитъ убiйственно. Отказать совѣстно, а все почти приходится перечеркивать и писать самому. Я бы радъ былъ, еслибъ вы взялись за этотъ трудъ и избавили бы меня отъ него. Такъ прислать вамъ этого юношу, какъ устроитесь? Самъ онъ не пойдетъ, -- дикарь ужасный.    -- Да, отвѣтила Бѣлоконова. Я свободно читаю и перевожу по нѣмецки, и очень рада вамъ служить.    Докторъ посмотрѣлъ на часы.    -- Какъ я заболтался съ вами. Послѣднюю ночь вы здѣсь ночуете, Марья Аркадьевна.    -- Да, послѣднюю; съ глубокимъ вздохомъ отвѣтила Бѣлоконова.    -- Завтра я пошлю человѣка нанять вамъ номерокъ въ какой нибудь чистенькой гостинницѣ и навѣщу васъ на новосельѣ.    -- Изъ этихъ двухъ тысячъ, перебила Бѣлоконова, запинаясь: -- я вамъ должна за пять мѣсяцевъ моего пребыванiя у васъ.    -- Это заведенiе богоугодное, и вы поступили въ него на казенный счетъ.    -- Но за счастье и уходъ, которыми я въ этихъ стѣнахъ пользовалась...    -- Подождите, не торопитесь; поберегите деньги для бѣдняковъ, нуждающихся болѣе насъ.    Онъ весело подалъ ей руку и позвонилъ. Вошла сидѣлка.    -- Проводите г-жу Бѣлоконову въ голубую комнату; она завтра выходитъ изъ заведенiя.    Сидѣлка вышла. Бѣлоконова тоже собиралась выйти, но медлила съ опущенной головой, какъ бы собираясь что то сказать.    -- Что? спросилъ докторъ.    -- Еслибъ вы знали, что теперь у меня на сердцѣ!.. Я совсѣмъ не засну эту ночь. Жизнь долго медлила -- и вотъ она пришла! Пришла нѣмая, съ закрытымъ лицомъ, и неумолимо ведетъ впередъ... А куда? Гдѣ дорога, гдѣ цѣль? Что ждетъ впереди?    Докторъ заглянулъ въ ея взволнованное лицо, покрытое румянцемъ, и вдругъ спросилъ, положивъ ей руки на плечи со свойственнымъ ему, привычнымъ жестомъ:    -- А что, мой другъ, умирать страшно?    Странная, таинственная улыбка промелькнула по выразительному лицу Бѣлоконовой.    -- Узнаете сами когда нибудь, отвѣтила она.     IX.    Уже недѣлю, какъ Бѣлоконова жила тихой и покойной жизнью выздоравливающей въ одной изъ меблированныхъ гостинницъ, неподалеку отъ богоугоднаго заведенiя доктора К. Она устраивалась. Докторъ далъ ей денегъ въ долгъ на первыя нужды, и она ходила и покупала по цѣлымъ днямъ, потому что у нея не было ничего, кромѣ единственнаго платья, бывшаго на ней. Докторъ заботился и принималъ въ ней участiе не на словахъ, а на дѣлѣ. Онъ рекомендовалъ ее своей матери и женѣ, и на первыхъ порахъ предложилъ ей у себя обѣдъ за умѣренную плату. День начинался хлопотами. Марья Аркадьевна, напившись чаю, тотчасъ же выходила со двора; каждый день надобно было что нибудь купить, прибавить къ бѣлью, туалету, обуви. Обновки не могли не радовать ее: она была женщина прежде всего. Ее занимали и втягивали ежедневныя мелочи новой, еще незнакомой ей жизни. Больше всего она старалась забывать прошедшее, и когда, въ часы одиночества, ее начинали мутить воспоминанiя, она быстро схватывала шляпу, накидывала бурнусъ и шла на улицу, чтобъ потеряться въ толпѣ. Былъ мягкiй, теплый апрѣльскiй воздухъ, солнце грѣло такъ привѣтно, панорама золотыхъ главъ церквей, бульваровъ, мостовъ раскидывалась передъ ней во всей своей праздничной пестротѣ а незнакомая, вѣчно мѣняющаяся и снующая передъ ней толпа производила на нееуспокоительное дѣйствiе.    Она жила растительной жизнью ящерицъ и насѣкомыхъ, грѣясь на солнцѣ, на скамейкахъ бульваровъ, входя въ растворенные соборы, стоя на мостахъ, внизу которыхъ струились мутныя, вѣчно журчащiя воды. Никому не было дѣла до нея, никто отъ нея ничего не требовалъ, не звалъ никуда. Потокъ жизни мчался мимо, оставляя ее въ неизвѣстности, хаосѣ, забытьи...    Обѣдъ въ докторскомъ домѣ, -- этотъ часъ, проводимый ею въ чужой семьѣ, -- наполнялъ ее впечатлѣнiями на цѣлый день. Введенная въ интимный кругъ семьи, она старалась сдѣлаться молчаливой и незамѣтной, заставить забыть свое присутствiе, чтобъ не спугнуть того очарованiя, которое открывалось для нея въ обстановкѣ этой семьи и отношенiяхъ ея между собою. Она любовалась, удивлялась, и грустно-умиленное чувство западало ей въ душу при невольныхъ сравненiяхъ. Вотъ жена доктора, -- бѣлая, какъ снѣгъ, тѣломъ и душою, веселая, добрая, ловящая каждый взглядъ своего Кости, умѣющая хохотать безпрестанно такимъ веселымъ, беззаботнымъ смѣхомъ! Гдѣ же ревность? гдѣ недовольные, капризные взгляды жонъ, гдѣ требованiе исключительныхъ ласкъ, захватъ всѣхъ правъ въ свои руки? И собственный образъ Бѣлоконовой, характерной жены въ полномъ значенiи этого слова, мрачно и назойливо рисовался въ ея памяти... Зачѣмъ, о, зачѣмъ у нея не было этого добраго, апатичнаго взгляда, этого покоя всего организма, полнаго смѣха, мягкости, доброты и простыхъ, обыкновенныхъ чувствъ супруги и матери? Развѣ можно не любить и не цѣловать эту "толстушку Лидку", какъ ее звали всѣ домашнiе, когда ея поцѣлуй напоминалъ ароматъ цвѣтка, вкусъ спѣлой вишни и зрѣющаго плода? А сестренки его? Двѣ молоденькихъ стройныхъ брюнетки 14 и 16 лѣтъ, живыя, какъ огонь, не знающiя, чѣмъ утолить бѣшеную потребность веселья, шалостей и шутокъ, -- и братъ-студентъ, пѣвецъ и артистъ въ душѣ, -- и надо всѣмъ этимъ величавая и спокойная фигура матери, управляющая своимъ маленькимъ мiркомъ съ мудростью змѣи и незлобивостью голубя.    Къ Марьѣ Аркадьевнѣ скоро привыкли, и каждый разъ послѣ обѣда молодежь тащила ее къ рояли, умоляя поиграть имъ что нибудь для танцевъ, и вокругъ неубраннаго еще стола начинался отчаянный плясъ. Сама толстушка, передавъ ребенка въ руки Костиной матери, пускалась въ танцы и останавливалась только тогда, когда мужъ схватывалъ ее, всю румяную и запыхавшуюся, за платье и сажалъ возлѣ себя, какъ бы ревнуя и завидуя ея веселью и смѣху, относящемуся не исключительно къ нему одному.    Но срокъ отдыха и бѣснованiя проходилъ: докторъ брался за шапку, всѣ спѣшили: кто на лекцiи, кто на уроки, -- и гнѣздо разлеталось. Марья Аркадьевна спѣшила тоже къ себѣ и вечера проводила неизмѣнно дома въ полнѣйшемъ одиночествѣ, углубляясь въ самое самоё себя, сторонясь отъ всѣхъ внѣшнихъ впечатлѣнiй, стараясь застраховать себя отъ всякихъ волненiй и желанiй, отъ ненависти и любви, отъ всего, что могло бы исторгнуть ее изъ прозябанiя и втянуть опять въ водоворотъ мукъ и пережитыхъ печалей.
===========