НИГИЛИЗМЪ ВЪ ИСКУСТВѢ
Ex nihilo nihil.
Старая истина.
____
Мы всегда были той вѣры, что искуство, каково бы оно ни было въ данную эпоху, является всегда самымъ полнымъ и притомъ самымъ вразумленнымъ выраженiемъ смысла жизни въ данную эпоху. Этимъ мы не хотимъ конечно нисколько умалить ни заслугъ, ни достоинствъ науки, но то, до чего она доходитъ почастно, — искуство часто отгадываетъ сразу полно. Въ искуствѣ первомъ раздается всегда слово эпохи или слово извѣстной минуты эпохи. Мы беремъ въ настоящемъ случаѣ слово не въ какомъ-либо переносномъ, тѣмъ менѣе таинственномъ, а въ самомъ обыденномъ смыслѣ, пожалуй какъ названiе извѣстной категорiи явленiй.
Каковъ напримѣръ нинаесть послѣднiй романъ Тургенева, а формула: «нигилизмъ», «нигилисты» только съ его появленiя перешла въ общее достоянiе. Мы не говоримъ, чтобы Тургеневъ формулу эту выдумалъ; но онъ пустилъ ее въ ходъ. Съ его легкой руки пошли толки о нигилизмѣ и нигилистахъ въ жизни, въ наукѣ, и даже не очень давно одинъ критикъ заговорилъ о нигилизмѣ въ искуствѣ, указалъ даже на существующiя уже будтобы явленiя нигилизма въ этой сферѣ, даже на поэтовъ нигилизма. Справедливо ли указалъ онъ, — другой вопросъ, но во всякомъ случаѣ онъ почуялъ что-то носящееся уже въ воздухѣ, хоть можетъ-быть еще неспустившееся на землю.
Но прежде чѣмъ разсуждать, спустилось ли на землю это странное что-то, носящееся въ воздухѣ, надобно опредѣлить точнѣе, чтó такое можетъ быть связано съ понятiемъ о «нигилизмѣ» въ искуствѣ.
Мы не намѣрены путаться въ отвлеченностяхъ. Возьмемъ исходною точкою тотъ самый образъ, въ которомъ художникъ воплотилъ идею нигилизма вообще. Удачно ли, нѣтъ ли въ художественномъ отношенiи, — мы здѣсь не станемъ рѣшать. Явно, что практически удачно, потомучто многiе страшно озлобились на это изображенiе какъ на клевету, многiе же пытались, хотя явно искуственно, возрадоваться ему какъ идеалу. Клевета на что? Радость чему?
Явно, что есть «что-то», чего изображенiемъ можно раздражаться какъ клеветою или чего изображенiю можно возрадоваться какъ идеалу.
Отчего Базаровъ у Тургенева зоветъ себя не идеалистомъ (что ужь конечно понятно) и не матерьялистомъ, а нигилистомъ?
Что такое идеализмъ вообще, — мы пояснять не станемъ. Но чѣмъ матерьялизмъ и нигилизмъ различны между собою, это не для всѣхъ вѣроятно ясно. А вѣдь чѣмъ-нибудь да различны. Иначе не пронеслась бы въ воздухѣ новая формула для выраженiя вѣрованiй... то-бишь убѣжденiй... то-бишь... рѣшительно затрудняемся выдумать слово, которое бы служило выраженiемъ «чего-то», заключающагося въ новой формулѣ и схваченнаго ею въ воздухѣ.
Вы помните конечно, что для Павла Петровича (т. е. дяди) нигилистъ — это человѣкъ, который ничего не признаетъ, для Николая Петровича (т. е. отца) это человѣкъ, который ничего не уважаетъ. Весьма тонкое различiе, выходящее изъ сущности самыхъ характеровъ лицъ, недоумѣвающихъ передъ поразившимъ ихъ слухъ новымъ терминомъ. Для Николая Петровича, человѣка болѣе простого и менѣе тонко развитаго, понятiе о нигилизмѣ сливается съ понятiемъ о матерьялизмѣ XVIII столѣтiя, матерьялизмѣ фанатическомъ. Въ его воображенiи промелькнули Дидро, Эльвесьусъ, пожалуй даже маркизъ де-Садъ. А Павелъ Петровичъ знаетъ побольше: онъ и о «Stoff und Kraft» слыхалъ. Аркадiй открываетъ имъ, что нигилистъ — это человѣкъ, который не склоняется ни передъ какимъ авторитетомъ, который не принимаетъ ни одного принципа на вѣру, какимъ бы уваженiемъ ни былъ окружонъ этотъ принципъ.
Дѣло объясняется: матерьялизмъ фанатическiй вмѣсто вѣры въ духъ, ожесточенно имъ ненавидимой, имѣетъ глубокую вѣру въ плоть. Матерьялизмъ Бюхнера признаетъ за догматъ вѣру въ силу и матерiю. Нигилизмъ, непринимая ни одного принципа на вѣру, не признàетъ безъ повѣрки даже матерiи и силы. Вѣритъ... нѣтъ! это не слово, равно какъ и «убѣжденъ»... допускаетъ... опять и это не то! какъ же наконецъ выразиться?.. ну да просто онъ рѣжетъ лягушекъ и видитъ, или еще лучше — смотритъ чтó изъ этого выходитъ.
Между идеализмомъ и матерьялизмомъ есть еще, вы знаете, скептицизмъ. Но нигилизмъ и не скептицизмъ. Скептицизмъ тоже вѣритъ, что можетъ-быть есть матерiя, а можетъ быть есть духъ, а можетъ-быть есть и матерiя, да есть и духъ вмѣстѣ.
Мудреная вещь нигилизмъ. Или онъ лукавитъ, т. е. онъ тоже что матерьялизмъ, а то, небудучи идеализмомъ, онъ былъ бы скептицизмомъ, т. е. готовъ бы былъ, убѣдясь, повѣрить въ то или другое, или онъ запутался въ логическихъ противорѣчiяхъ... Да вѣдь онъ и логики впрочемъ не признаетъ!
Дѣло становится еще мудренѣе, когда понятiе о нигилизмѣ переносится въ сферу искуства. Тутъ въ паралель съ нигилизмомъ, кромѣ идеализма, его врага, и матерьялизма, его очевиднаго прiятеля (ибо иначе онъ былъ бы скептицизмомъ), кромѣ наконецъ скептицизма становится еще реализмъ, дѣло опять-таки совсѣмъ другое.
Собственно реализмъ да идеализмъ были до сихъ поръ единственно-законными и даже пожалуй равно-законными формулами искуства, т. е. формулами неотвергаемыми жизнью. Идеализмъ... ну хоть кого бы? — положимъ величайшаго идеалиста Шиллера, и реализмъ... беремъ одно изъ современныхъ, наглядныхъ проявленiй реализма — Писемскаго, жизнь принимала и узаконивала вполнѣ. Скептицизмъ узаконила она положимъ въ Байронѣ, потомучто подъ этимъ скептицизмомъ крылся жаркiй, но раздражонный и растравленный противорѣчiями идеализмъ, и терпѣла его... ну хоть въ Шелли. Матерьялизмъ въ видѣ положимъ «La pucelle d’Orléans», она нето-что терпѣла, но допускала, какъ допускаются извѣстные азили; но въ видѣ напримѣръ романовъ де-Сада уголовно преслѣдовала, какъ преслѣдуются ею всѣ вообще уголовные факты, или стыдилась какъ-нибудь явно выразить къ нимъ сочувствiе, ибо гласно, общественно еще никто напримѣръ не цитировалъ стихотворенiй Баркова...
Но все-таки все это признанное, полупризнанное, преслѣдуемое или изъ чувства приличiя затаиваемое существуетъ или существовало.
Но чтоже такое нигилизмъ-то въ искуствѣ?.. Не слишкомъ ли поторопился критикъ, признавшiй заявленiями его стихотворенiя одного молодого поэта? Духомъ, но никакъ конечно не формою, одно изъ нихъ близко правда къ мiросозерцанiю Баркова, другiя только «понапряжоннѣе» нѣкоторыхъ стихотворенiй Мюссе, — но не болѣе. Нигилизма мы еще тутъ, какъ ни въ одномъ изъ современныхъ явленiй, не видимъ. Видимъ усилiя, иногда очень комическiя, человѣка съ талантомъ, но съ крайнею молодостью взгляда, — скакнуть выше мѣры, но право не болѣе. Да и нечего тутъ видѣть иного.
Всего лучше, чтобы сколько-нибудь постараться разъяснить вопросъ, — выбрать нѣсколько всѣми признаваемыхъ за образцовыя произведенiя въ различныхъ родахъ искуства и приложить къ нимъ, какъ требованiя, всѣ различныя, исчисленныя нами формулы, т. е. идеализмъ, реализмъ, скептицизмъ, матерьялизмъ и нигилизмъ.
Начнемте съ мiра искуствъ пластическихъ. Мы знаемъ напримѣръ, что матерьялизмъ умѣренный увидитъ хоть бы въ Венерѣ милосской однѣ только отличныя формы и не увидитъ того божественнаго что
, чтó видитъ идеализмъ, и того грандiозно-дѣйствительнаго что
, чтó долженъ признать послѣдовательный реализмъ, какъ одна изъ законныхъ формулъ искуства. Но чтоже за дѣло до Венеры милосской нигилизму? Базаровъ, когда онъ восхищается «свѣжатинкой», не есть послѣдовательный нигилистъ, а хорошiй, но еще не крайнiй матерьялистъ. Матерьялизмъ допускаетъ если не красоту формъ, то покрайней-мѣрѣ ихъ апетитность, и отнесясь довольно равнодушно къ Венерѣ милосской, похвалитъ конечно отличныя формы, но всегда предпочтетъ имъ болѣе апетитныя формы Венеры-Каллипиги, въ крайнихъ же и болѣе послѣдовательныхъ своихъ требованiяхъ всегда пожелаетъ лучше красавицы живой, чѣмъ красавицы созданной художникомъ, яблока настоящаго, чѣмъ яблока нарисованаго...
Нѣтъ!.. мы ошиблись въ послѣднемъ случаѣ: матерьялизмъ еще можетъ подчасъ пожелать любострастныхъ изображенiй. Вотъ авось-либо здѣсь-то мы и доберемся до сути дѣла, вотъ можетъ-быть тутъ-то мы и поймаемъ настоящее слово такъ-называемаго нигилизма.
Ко всему относясь критически, онъ въ отличныя формы, какъ въ формы, не вѣритъ, точно также какъ ни во что не вѣритъ, тѣмъ менѣе въ красоту, въ понятiе общее. Съ другой стороны, тоже вслѣдствiе критическаго отношенiя ко всему, онъ медицински дознаетъ ненормальность напряжонныхъ въ своихъ крайностяхъ стремленiй матерьялизма. Онъ не будетъ даже дразнить себя изображенiемъ положимъ яблоковъ, а просто, здорово скажетъ, что яблоко настоящее всегда вкуснѣе чѣмъ яблоко нарисованое.
Ergo — яблоко нарисованое для него совсѣмъ не существуетъ. Онъ признаетъ только нормальное и здоровое ощущенiе, которому ненужно ни видѣть предметовъ своего вкуса повторенными въ искуствѣ, ни поддразнивать свой апетитъ.
Ergo — ему нѣтъ никакого искуства и никакого отношенiя къ искуству.
Но мы взяли дѣло съ его наиболѣе рельефной стороны. Возьмемъ его поглубже, провѣримъ отношенiя различныхъ формулъ, и притомъ въ большей подробности, къ двумъ-тремъ какимъ-либо генiальнымъ, безспорно-признаваемымъ всѣми поэтическимъ образцамъ.
Чтобы взять нѣчто безспорное, такое, въ чемъ бы всякая формула могла найти, хоть съ натяжкою, свое, возмемте, какую-нибудь изъ драмъ Шекспира. Мы не предлагаемъ ни Шиллера, котораго красоту и правду способенъ отвергнуть узкiй реализмъ, и сохраняя благоговѣнiе къ которому нѣкоторые матерьялисты сами обличаютъ свою непослѣдовательность, ни Гомера, вполнѣ, т. е. не рутинно доступнаго только немногимъ идеалисто-реалистамъ. Скажутъ намъ, что и Шекспира нѣкоторые идеалисты не понимали: вѣдь не понималъ же напримѣръ Жуковскiй Гамлета! Но вѣдь есть и узкiй идеализмъ, какъ есть узкiй реализмъ.
Мы избираемъ драматическiя произведенiя именно потому, что въ отношенiяхъ къ нимъ нельзя никакой формулѣ оставаться хладнокровной. Надъ лицами произносится зрителями тотъ или другой судъ, и въ судѣ-то этомъ сказываются преимущественно извѣстныя жизненныя требованiя.
Возьмемте сначала хоть «Ромео и Джульету». Отношенiе къ этой драмѣ правильнаго идеализма и правильнаго реализма разсматривать нечего. Разница въ этихъ отношенiяхъ будетъ только въ томъ, что реализмъ пойметъ драму проще, — въ крайнихъ своихъ проявленiяхъ, какъ въ высшей степени правдивое по своей сущности, хотя странное по языку и формамъ представленiе страстныхъ половыхъ отношенiй. Нравственное мѣрило его будетъ здѣсь весьма здоровое и вѣрное. Ну чтожъ? скажетъ онъ: бываетъ и можетъ быть, но только рѣдко. И чтобъ показать вамъ какъ рѣдко это бываетъ, онъ съ безпощадною правдою раскажетъ вамъ повѣсть о бракѣ по страсти Сергѣя Петровича Хазарова съ Мари Ступицыной, неупустивши изъ виду даже Фра-Лоренцо въ отрицательно-комической фигурѣ M-me Мамиловой. Идеализмъ пойметъ это — по словамъ великаго идеалиста-реалиста Лессинга — единственное творенiе о любви, которое сама любовь писала, какъ въ высшей степени поэтическое представленiе борьбы на жизнь и на смерть одной изъ законнѣйшихъ пружинъ души человѣческой съ окружающими ее препятствiями, какъ извѣстнаго рода идеальный кодексъ и почти-что пропуститъ безъ вниманiя исключительность положенiй и характеровъ. Въ этомъ только и будетъ вся разница, да развѣ еще въ заключительномъ вопросѣ, который идеализмъ и реализмъ могутъ себѣ задать по поводу героевъ драмы. Оба они — и идеализмъ и реализмъ — знаютъ очень хорошо, что «Ромео и Джульета» не могли бы вѣчно остаться такими, какими изобразилъ ихъ поэтъ:
Ромео умеръ... съ нимъ Джульета...
Шекспиръ зналъ жизнь какъ богъ...
Но идеализмъ невольно скажетъ при этомъ случаѣ великiй стихъ своего любимца:
Es ist das Loos des SchЪnen auf der Erde!
а реализмъ не пришолъ бы въ отчаянiе, еслибы Ромео и Джульета остались живы и перешли бы въ болѣе мирныя и спокойныя отношенiя. Вѣдь сумѣлъ же привести реалистъ Толстой свое «семейное счастье» къ умиротворяющему и вмѣстѣ нисколько не мѣщанскому исходу... И идеализмъ и реализмъ вообще пополнили бы здѣсь другъ друга при взаимномъ столкновенiи. Въ самой драмѣ между двумя ея политическими фигурами, стоитъ истинный реалистъ Меркуцiо съ его циническими выходками и поэтической натурой, способной до такой тонкости понимать и передавать чары царицы Мабъ, — реалистъ Меркуцiо, умирающiй изъ-за дѣла, которое онъ самъ проклинаетъ.
Узкiй идеализмъ будетъ недоволенъ цинизмомъ кормилицы и слугъ, пожалуй домашнею обыденностью нѣкоторыхъ сценъ, пожалуй самимъ Меркуцiо. Ему все будетъ хотѣться урѣзать какъ-нибудь полную драмы жизнь. Узкiй реализмъ назоветъ ее просто приторною въ наше время, и разумѣется грѣхъ его будетъ тяжелѣе грѣха узкаго идеализма: тотъ хоть что-нибудь въ драмѣ понимаетъ, онъ — ровно ничего.
Мы забыли сказать, что какъ идеализмъ, такъ и реализмъ, оба поймутъ, только конечно по-своему, — одинъ религiозно, другой разсудочно, но въ концѣ концовъ одинаково — вѣру Шекспира въ разумность жизни, въ ея послѣдовательность при всѣхъ видимыхъ случайностяхъ.
Матерьялизмъ будетъ настаивать на слѣпой случайности, будетъ насильственно отыскивать атеистическое воззрѣнiе въ Шекспирѣ. Вообще же, если онъ будетъ послѣдователенъ, драма Шекспира его неудовлетворитъ. Ему больше понутру придется восторженный гимнъ любви Донъ-Жуана и Гайдэ въ Байронѣ. Въ своихъ крайнихъ послѣдствiяхъ онъ долженъ написать барковскую пародiю на драму Шекспира.
Отношенiе скептическое будетъ разумѣется половинное.
Но что дѣлать нигилизму съ «Ромео и Джульетой»? Въ сравненiи съ своимъ старшимъ братомъ — матерьялизмомъ онъ вѣдь слишкомъ трезвый мѣщанинъ, чтобы желать красокъ гуще и сильнѣе. Онъ вообще можетъ сказать только по отношенiю къ этой драмѣ то что
чтó Вольтеръ, непонимавшiй музыки, сказалъ обращаясь къ музыкѣ: «Sonate, que me veux-tu?» Такъ и онъ спроситъ: «Драма, что тебѣ надобно? Зачѣмъ ты мнѣ?» Больше ничего онъ сказать не можетъ.
Такимъ образомъ въ концѣ концовъ формула нигилизма неприложима къ искуству. Искуство можетъ быть идеальное, реальное, пожалуй матерьяльное, но нигилистическаго искуства нѣтъ и быть не можетъ. Нигилизмъ въ искуствѣ значитъ просто чистое, голое отрицанiе искуства и его явленiй, какъ вещей абсолютно-ненужныхъ жизни, недолженствующихъ существовать.
Однимъ словомъ — искуства нѣтъ болѣе. Оно умерло, оно отжило.
Это слово было сказано даже недавно мыслителемъ, хотя и безпощаднымъ въ своихъ логическихъ выводахъ, но способнымъ глубоко сочувствовать искуству. Свой страшный — для него самого страшный, мы увѣрены — выводъ онъ основалъ преимущественно на мизерности и ничтожности современныхъ явленiй искуства. Хотя здѣсь, допрашивая современное состоянiе искуства, онъ слишкомъ увлекся отрицательно, хотя страннымъ образомъ онъ пропустилъ какъ-будто безъ вниманiя множество явленiй, свидѣтельствующихъ о явныхъ признакахъ живучести и жизненности искуства, но тѣмъ неменѣе слова его, какъ всегда почти, даютъ ключъ къ разумѣнiю того, что носится въ воздухѣ насъ окружающемъ.
Искуство умерло, или покрайней-мѣрѣ должно умереть, какъ вещь ненужная — вотъ послѣднее слово нигилизма. Но это только послѣднее, крайнее слово. До него еще надобно дойти. Покамѣстъ хоть съ затаенной досадой, а надобно признать его существованiе. Явленiя существуютъ, надобно же съ ними когда-нибудь мириться. Но какъ же мириться съ ними нигилизму? Матерьялизмъ фанатическiй могъ бы покрайней-мѣрѣ обращать ихъ на служенiе себѣ въ своей идеѣ; нигилизму никакое служенiе ненужно. Ему главнымъ образомъ нужно, чтобы никакихъ подобныхъ явленiй не было. Но, повторяемъ, это уже его послѣднее слово, слово его зрѣлости. Покамѣстъ же онъ самъ еще юнъ, еще окружонъ какимъ-то таинственнымъ нимбомъ. Еще Базаровъ ищетъ адептовъ и сеидовъ.
И нигилизмъ выступаетъ на первый разъ какъ доктрина.
Въ приложенiе къ искуству доктрина эта является какъ отрицанiе всякихъ законовъ искуства въ явленiяхъ искуства, въ полнѣйшемъ разнузданiи личной свободы въ искуствѣ. А такъ какъ всѣ законы искуства приводятся въ сущности къ одному закону, къ идеалу, то отрицанiе идеала и становится на время главною задачею нигилизма въ его приложенiи къ искуству.
Большая часть явленiй, насъ окружающихъ, на первый разъ какъ-будто служитъ подтвержденiемъ этой задачи нигилизма. Идеалъ, стоящiй передъ большею частiю нашихъ дѣятелей въ искуствѣ, такъ мелокъ, что почти и незамѣтенъ. Мы думаемъ, что ненужно подтверждать этой мысли указанiями на явленiя. Подите на первую живописную выставку и останавливаясь передъ лучшими, передъ талантливѣйшими произведенiями, вы ужаснетесь отсутствiя идеала; читайте большую часть современныхъ литературныхъ произведенiй, вы поражены будете тѣмъ же самымъ ужасомъ. Разбирая разъ въ нашемъ журналѣ вещь г. Генслера, мы, помнится, назвали ее огромнымъ холстомъ съ маленькими кадрами, изъ которыхъ каждый самъ по себѣ въ высшей степени замѣчателенъ, но которыхъ этажи и ряды производятъ въ высшей степени утомляющее впечатлѣнiе: видишь талантъ съ отсутствiемъ какой-либо цѣлостной концепцiи, весь разбросавшiйся на мелочи, весь растерявшiйся въ подробностяхъ. Мы указываемъ на это явленiе какъ на одно изъ знаменiй нашего времени и притомъ изъ знаменiй новѣйшихъ. Еще могли бы мы указать на распространившуюся страсть къ пародiямъ, еслибы не боялись придать этой страсти слишкомъ большое значенiе и еслибъ она не была чисто нашимъ мѣстнымъ явленiемъ.
Но развѣ о-бокъ съ этими различными нигилистическими стремленiями нѣтъ иныхъ?.. Согласитесь, что вѣдь всѣмъ чѣмъ хотите, пожалуй хоть безнравственностью съ тупоумной точки зрѣнiя, упрекнете вы напримѣръ Виктора Гюго за его послѣднее произведенiе, но ужь никакъ не отсутствiемъ идеала. Вѣдь всѣмъ тоже чѣмъ угодно можете вы попрекнуть Вагнера, но тоже не отсутствiемъ идеала. Иногда подъ мучительною борьбою стремленiя къ идеалу падаютъ великiя жертвы, какъ Ивановъ, какъ Гоголь, но вѣдь еслибъ онѣ пали совершенно ничего недостигнувши, непоказавши какой громадный идеалъ стоялъ передъ ними, то можно было бы дѣйствительно придти въ отчаянiе и за идеалъ, и за искуство. А вѣдь согласитесь, что они пали на полупути. Можетъ-быть такъ падетъ напримѣръ и Вагнеръ въ своихъ музыкальныхъ реформахъ; да чтожъ изъ этого? Идеалъ, имъ отчасти уже показанный, найдетъ себѣ иного, менѣе нетерпѣливаго и тревожнаго служителя, какъ напримѣръ тревожившiя Гоголя положительныя задачи русской жизни отозвались въ спокойной дѣятельности Островскаго.
Идеалъ неисчерпаемъ и стало-быть искуство вѣчно. Въ это мы крѣпко вѣруемъ. Но боясь, чтобы идеализмъ нашего взгляда не былъ понятъ ложно, небылъ сочтенъ за одностороннiй, за теорiю «искуства для искуства», кончаемъ нашу замѣтку нѣкоторою оговоркою насчетъ идеализма и идеальнаго взгляда.
Собственно-говоря, на жизнь (а стало-быть и на искуство) только и могутъ быть два взгляда. Взглядъ утилитарный, вѣра въ теорiю, вѣра въ прогресъ отвлеченнаго человѣчества, въ концѣ концовъ уничтожающiй народности, искуство, философiю и исторiю, и взглядъ идеальный, вѣра въ жизнь и въ ея неисчерпаемую безконечность съ признанiемъ вѣчности всего.
Идеальный взглядъ вовсе не такъ непримиримъ съ тѣмъ, чтó въ утилитаризмѣ есть живого и для жизни вообще нужнаго.
Въ сущности этотъ идеальный взглядъ, признающiй одно только законное мѣрило — душу человѣка, отъ вѣка и до вѣка единую, узаконивающiй потому всѣ ея требованiя, отъ вѣка до вѣка единыя, всѣ, даже повидимому самыя противорѣчивыя, невѣрующiй въ возможность истощенiя ея силъ на произведенiе великаго и прекраснаго (подразумѣвается, что это невѣрiе не отрицаетъ возможности какого-либо геологическаго переворота), равно узаконивающiй какъ «требованiя» (postulatum), какъ потенцiи, все — отъ аскетизма до утилитаризма, — гораздо ближе къ взгляду матерьяльному и физiологическому, чѣмъ взглядъ утилитарный, всегда совершающiй идоло-жертвенную требу послѣдне-родившейся теорiи, хотя бы это была даже теорiя нигилизма.
===========
Статистика: