Алексѣй Слободинъ. Семейная исторiя. «Вѣстникъ Европы». 1872. Октябрь, ноябрь и декабрь.
Типовъ, давайте намъ типовъ, въ литературѣ нашей нѣтъ типовъ, — вотъ слова, которыя чуть ли не каждый день приходится говорить, приходится и выслушивать всякiй разъ, что рѣчь заходитъ о нашей современной беллетристикѣ.
И дѣйствительно, отсутствiе типовъ въ литературѣ есть одна изъ многихъ болѣзней нашей эпохи. Всѣ наши журналы изобилуютъ романами, повѣстями, разсказами; но за исключенiемъ такихъ капитальныхъ произведенiй, какъ романъ гр. Толстаго, „Бѣсы“, Достоевскаго, „Соборянъ“, Лѣскова-Стебницкаго, много ли въ нихъ типовъ?
Все это статуи, изваянныя въ самыхъ замысловатыхъ позахъ, гдѣ недостаетъ одного: главной живой мысли, проникающей все произведенiе и объединяющей всѣ его составныя части.
Наши нынѣшнiе авторы какъ будто не понимаютъ, что для созданiя типа не надо, чтобы обстоятельства жизни ихъ героевъ и героинь были необыкновенныя, и что чѣмъ обыкновеннѣе жизнь, тѣмъ нагляднѣе и рельефнѣе могутъ выходить типы.
Въ чемъ заключается таинственная прелесть романовъ напримѣръ Диккенса? Не въ томъ ли, что каждый типъ, начиная отъ дѣтей и кончая стариками и старушками, какъ будто жилъ, живетъ и будетъ жить съ нами въ обстановкѣ каждаго дня? Почему романъ „Война и миръ“ такъ глубоко впечатлитъ и такъ богатъ типами? потому что каждое изъ лицъ этого романа, хотя и 12-го года, намъ сродни по душевной человѣческой жизни; событiя, кругомъ которыхъ группируются эти личности, имѣютъ безспорно свой историческiй интересъ, но не въ нихъ сила; сила сосредоточивается въ будничной, такъ сказать, жизни каждаго лица, и мы чувствуемъ, что не будь ни бородинскаго боя, ни 12-го года, не только князь Андрей, но самъ Кутузовъ сохранили бы для насъ ту же незъяснимую прелесть живѣйшаго интереса. Свѣжо еще въ насъ воспоминанiе объ отцѣ Савелiѣ „Соборянъ“. Эта убогая, по своему общественному значенiю, но коллосальная по своему богатству внутренняго содержанiя, личность священника, не приковываетъ ли она къ себѣ, не очаровываетъ ли она собою, именно потому, что типъ Туберозова — это жизнь, и опять-таки будничная жизнь, гдѣ извѣстныя необыкновенныя обстоятельства, проходящiя чрезъ эту будничную жизнь, чуть-чуть только усиливаютъ колоритъ и освѣщенiе, но не создаютъ ничего новаго и не могутъ создать, ибо чтобы типъ былъ удаченъ, онъ долженъ слагаться изъ пережитаго всякимъ, авторомъ и читателями — будничнаго, такъ сказать, духовнаго матерiала.
Намъ говорятъ въ отвѣтъ: правда, типовъ нѣтъ, но знаете ли, почему ихъ нѣтъ? — потому что ихъ нѣтъ въ нашей современной жизни.
Трудно съ этимъ безусловно согласиться всякому, кто мало-мальски углублялся въ нѣдра нашей нынѣшней русской жизни.
Туберозовъ „Соборянъ“, не есть ли это современный типъ съ значенiемъ высоко-художественнаго произведенiя? Если это типъ, то одинъ уже этотъ фактъ доказываетъ, что въ нынѣшней нашей жизни типы есть.
Но здѣсь намъ хочется сказать другое еще по поводу вопроса о типахъ, и хочется въ особенности послѣ того, что прочитали первыя части романа „Алексѣй Слободинъ“ въ послѣднихъ 3-хъ книжкахъ „Вѣстника Европы“.
Намъ кажется, что если въ нынѣшней литературѣ у насъ такъ много романовъ безъ типовъ, то главная причина тому заключается въ сознательномъ или безсознательномъ примѣненiи къ литературному творчеству предвзятыхъ идей или такъ называемыхъ общественныхъ темъ къ разрѣшенiю.
Прежде романъ былъ цѣлью созданiя художника: теперь романъ сталъ средствомъ къ достиженiю цѣли; а цѣль эта — проведенiе какой либо идеи или, всего чаще, какихъ либо идей. Отсюда необходимость создавать идеи изъ сопоставленiя разныхъ такихъ обстоятельствъ, гдѣ герои могли бы говорить тó чтò думаетъ авторъ и чтò онъ хочетъ навязать своимъ читателямъ. Все дѣлается искусственнымъ, ходульнымъ, натянутымъ, невѣроятнымъ, фальшивымъ, и читатель чувствуетъ, что въ такомъ романѣ все есть, кромѣ правды, изящества и типовъ.
„Алексѣй Слободинъ“, судя по первымъ его тремъ частямъ, есть нѣчто въ родѣ неудавшагося „Эмиля“.
Съ точностью опредѣлить главную мысль автора, руководившую его при созданiи этой личности, очень трудно; но вѣроятно мы не ошибемся, если скажемъ, что авторъ имѣлъ въ виду изобразить внутреннiй разладъ личности, взятой изъ жизни, съ этою жизнью, во всѣхъ ея проявленiяхъ.
Но если такова была мысль автора, то надо признаться, что главная его ошибка заключается въ томъ, въ чемъ, напримѣръ, жестоко согрѣшилъ господинъ Пыпинъ, въ свой роли судьи умственнаго движенiя Россiи въ началѣ столѣтiя, подходя къ личностямъ того времени и къ ихъ мыслямъ съ точки зрѣнiя мыслителя того же столѣтiя, но только нашего времени. Пыпинъ ставитъ въ упрекъ Карамзину то, что онъ не судилъ о французской революцiи 1793 года такъ какъ онъ, Пыпинъ и ему подобные, ее судятъ въ 1869-мъ. Авторъ же „Алексѣя Слободина“ производитъ на свѣтъ своего героя въ двадцатыхъ годахъ, и слагаетъ его личность изъ такихъ нравственныхъ впечатлѣнiй и перипетiй, которыя могутъ принадлежать только нашему времени: такъ что если бы въ первыхъ строкахъ романа не было сказано, что Алексѣй Слободинъ родился въ двадцатыхъ годахъ, вы могли бы его вообразить себѣ живущимъ въ нашъ вѣкъ отрицательнаго позитивизма и ни на чемъ не основанныхъ отрицанiй.
Авторъ, очевидно, не знаетъ глубины той жизни, изъ которой беретъ своего героя пятьдесятъ лѣтъ назадъ.
За незнанiемъ этой глубины, онъ остается на поверхности ея, и складываетъ ея обстановку изъ календарныхъ данныхъ. Въ то время было крѣпостное состоянiе, было тѣлесное наказанiе розгами, была казнь плетью, были опредѣленнаго рода взяточники: на этихъ наружныхъ событiяхъ, далеко не оригинальныхъ и не богатыхъ содержанiемъ, авторъ строитъ эпоху въ глуши Россiи, 50 лѣтъ назадъ, въ мiрѣ чиновника, гдѣ родился Алексѣй Слободинъ и откуда, родившись, Алексѣй Слободинъ долженъ выйти, вѣроятно чтобы проходить черезъ все пятидесятилѣтiе носителемъ своего типа, своихъ идеаловъ, своего разлада съ жизнью и своихъ элементовъ борьбы.
Какъ пронесетъ онъ все это бремя, наложенное и имѣющее быть наложеннымъ на него авторомъ — неизвѣстно, ибо въ концѣ третьей части мы застаемъ героя всего только двадцати лѣтъ отъ роду.
Но пока мы знаемъ о немъ вотъ что: Алексѣй Слободинъ родился въ глуши провинцiальной жизни, въ смѣси атмосферы уѣзднаго города и деревни, — отъ учителя и его любовницы — крестьянки, впослѣдствiи сдѣлавшейся законною его матерью.
Какъ изъ такой среды въ то время выдвинуть и сдѣлать рельефнымъ типъ?
Вопросъ этотъ авторъ разрѣшаетъ очень просто.
Онъ думаетъ, что для этого одно только средство: взять своего Алешу Слободина и чуть ли не съ материнской груди ставить его ребромъ къ жизни. „C'est vieux, c'est usé, mais c'est toujours neuf:“, какъ говорятъ французы, но изъ этого вовсе не слѣдуетъ, чтобы это средство было дѣйствительно единственное, и въ особенности достойное художника.
Четыре момента его детства образовываютъ самобытную личность Алеши какъ дитяти и подготовляютъ изъ него юношу: первый моментъ — зрѣлище какъ сѣкутъ дѣтей въ училищѣ, второе — какъ плетью сѣкутъ женщину на площади; третье — воровство яблоковъ въ компанiи съ крестьянскимъ мальчикомъ, послѣ котораго крестьянскаго мальчика сѣкутъ, ибо онъ изъ мужиковъ, а его, Алешу, не сѣкутъ, ибо онъ изъ дворянъ, и четвертый моментъ — разсказъ дьячка семинариста о томъ, какъ его попъ за волосы дергаетъ.
Таковы главные моменты дѣтства Алеши Слободина. Сознайтесь, что въ нихъ можно узнать романиста 1873 года, но никакъ не историка 1830-го. И вотъ про это то дѣтство авторъ говоритъ, кончая свою первую часть: „а всеже оно (дѣтство) легло устойчивымъ балластомъ въ основу его характера и мiровоззрѣнiя, сдѣлало его сыномъ родной земли, глубоко способнымъ радоваться ея радостями, болѣть ея страданiями и чутко понимать ея кровныя нужды“.
Но затѣмъ далѣе идетъ апоѳеозъ.
„Но людямъ, прошедшимъ такую школу (хороша школа: отецъ — подъячiй, мать безграмотная, но добрая крестьянка; учитель — дьячекъ семинаристъ, товарищъ — мужичекъ воришка, и кромѣ этого — никого и ничего), рѣдко удается возвратить милой родинѣ хоть зерно изъ той жатвы, которую она же въ нихъ посѣяла. Бросаютъ зерна въ благодатную, всепринимающую русскую почву совсѣмъ другiе люди, выходящiе изъ совсѣмъ другой школы (и слава Богу), а эти — голытьба худородная — всегда почти кончаютъ скверно; (среда заѣдаетъ, надламываетъ и т. д.) большинство ихъ тонетъ, захлебываясь мутными волнами мелкой повседневной жизни; порой нѣкоторые изъ нихъ этими же волнами выбрасываются на поверхность, но и тутъ они являются, какъ нарывъ, указывающiй только на больное мѣсто общественнаго организма... Въ житейской толчеѣ они пропадаютъ безполезно, безслѣдно, а часто и безславно... Правда изъ нихъ же (только не изъ Алексѣевъ Слободиныхъ) выходятъ подъ часъ и Ломоносовы, и Сперанскiе“...
Сколько десятковъ разъ вы читали и слышали въ эти десять лѣтъ точь въ точь тѣже фразы по поводу всего на свѣтѣ: эти крики кликушъ прогреса, кликушъ сыновъ вѣка, но никакъ не стиль художника-романиста.
Во второй части Алеша Слободинъ переѣзжаетъ съ папашею и мамашею въ губернскiй городъ, гдѣ происходитъ отрочество этого „захлебывающагося мутными волнами мелкой повседневной жизни“ дѣятеля-бойца.
Здѣсь яляются два момента продолжающiе развитiе его самобытности. Первый, — знакомство съ пьяницею семинаристомъ Сiонскимъ, который живетъ въ банѣ, съ запахомъ мыла и вѣниковъ, пьетъ водку, читаетъ книги философiи и дiалектики, въ разладѣ со всѣмъ внѣшнимъ мiромъ, и въ совокупности этой обстановки съ личными своими качествами является тѣмъ нравственнымъ существомъ, которое получаетъ огромное, глубокое и неотразимое влiянiе на Алексѣя Слободина. Онъ является его душѣ чѣмъ-то въ родѣ нравственнаго идеала, до того сильнаго, что второй моментъ его отроческой жизни — танцклассы у губернатора, куда Алеша попадаетъ какъ сынъ своего отца, уже сдѣлавшагося совѣтникомъ, и гдѣ онъ, Алеша, встрѣчается и съ учителемъ танцевъ — французомъ, и съ князьками, и съ разными аристократами губернiи, только что успѣваетъ на него подѣйствовать силою любви (Алеша влюбляется въ одну изъ аристократокъ), какъ вдругъ является передъ нимъ чудотворный образъ Сiонскаго, къ концу второй части умирающаго отъ запоя и чахотки, и онъ весь пропитывается омерзѣнiемъ къ аристократiи. Любовь къ дѣвушкѣ — Агатѣ ограничивается лишь тѣмъ, что Алеша, во время молебна въ семьѣ этой дѣвушки, уходитъ въ другую комнату, куда приходитъ и возлюбленная его случайно, прижимаетъ ее къ себѣ, нѣжно цалуетъ и затѣмъ убѣгаетъ изъ дому — отряхая прахъ этого дома отъ ногъ своихъ. Былъ-ли этотъ эпизодъ побѣдою Эмиля надъ предразсудками свѣта, или торжествомъ духа ученика Сiонскаго надъ плотью — читатель догадаться не можетъ, ибо все, что онъ прочиталъ, произвело въ немъ какое-то странное впечатлѣнiе: онъ не знаетъ, долженъ-ли онъ любить Алешу, или жалѣть его, или смѣяться надъ нимъ?
Третья часть переноситъ насъ въ Петербургъ.
Отецъ его, долго искавшiй мѣста, умираетъ отъ бремени разныхъ разочарованiй; тотъ мужичекъ, съ которымъ росъ Алеша оказывается воромъ, потомъ поступаетъ въ солдаты по найму, потомъ является симпатическимъ представителемъ великодушiя и благодушiя русскаго человѣка; Алеша облекается въ казенную форму домашняго учителя, а что дальше — неизвѣстно...
А пока — повторимъ только тò, чѣмъ начали: типовъ нѣтъ, давайте намъ типовъ!
===========
Статистика: